«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Но в этой связи кажется правдоподобной мысль Анны Ахматовой, подкрепленная современным исследованием, что перед 26 января 1837 года, когда Пушкин написал и отправил роковой вызов Геккерну, не появилось каких-либо новых анонимных писем или других чрезвычайных поводов для поединка, сходных с тем, что было в ноябре. «Все это так легко придумать — все это так близко лежит, во всем этом нет и следа страшной неожиданности — верной спутницы истины»[129].

История с западней, в которую на квартире Идалии Полетики пытались завлечь жену поэта, случилась, видимо, в начале ноября и послужила поводом к первому, ноябрьскому вызову. Это убедительно доказала недавно С. Абрамович. Теперь же, в январе, скорее какая-то «мелочь», еще одна едва заметная окружающим «мелочная обида», искра, попавшая в накаленную, близкую ко взрыву атмосферу.

«Судьбы свершился приговор»

В течение десяти последних лет — в Москве, Петербурге, Михайловском, во время странствий по России, за три болдинские осени Пушкин закончил, начал, задумал сотни гениальных сочинений; выполнил взятый на себя обет — просвещать, облагораживать народ, страну своим творчеством. Высшие творческие вершины были достигнуты, однако, самой высокой ценой. В стихах, прозе, письмах 1830‐х годов немало горьких откровений:

Подите прочь — какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело…
Толпа глухая,
Крылатой новизны любовница слепая…

«Очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции. Того и гляди, что… Черт их побери! У меня кровь в желчь превращается» (XVI, 113).

Особой автобиографичностью отличается заметка Пушкина о Баратынском (XI, 185–187). Хотя этот факт вообще отмечен исследователями, но все же полезно обратиться к тексту еще раз: «Первые, юношеские произведения Баратынского были некогда приняты с восторгом. Последние более зрелые, более близкие к совершенству, в публике имели меньший успех. Постараемся объяснить причины».

Наше право мысленно подставить имя Пушкина вместо Баратынского, тем более что заметка не была опубликована при жизни Пушкина и, в сущности, похожа на страницу дневника.

Пушкин называет три причины разлада поэта с публикой:

«Первой должно почесть самое сие усовершенствование и зрелость его произведений. Понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки и сродни всякому, молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически. Но лета идут — юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни».

Все здесь о Пушкине: «…суд глупца и смех толпы холодной».

Казалось бы, странно, что «читатели те же и разве только сделались холоднее», — ведь на свет явились новые, юные читатели.

Однако, наблюдая спешащую толпу, разнообразных германнов, которым «некогда шутить, обедать у Темиры…», поэт как бы вторит Чаадаеву (в «Былом и думах»): «А вы думаете, что нынче еще есть молодые люди?»

Но продолжим чтение пушкинского текста о холодности публики:

«Вторая причина есть отсутствие критики и общего мнения… Класс читателей ограничен — и им управляют журналы, которые судят о литературе, как о политической экономии, о политической экономии, как о музыке, т. е. наобум, понаслышке, безо всяких основательных правил и сведений, а большею частию по личным расчетам».