Она нашла их по объявлению. Юноши спали на разных кроватях в одной комнате, она занимала вторую. Мне не нравилось там бывать — ни в этом районе, где нечем было заняться вечерами, ни особенно в этой по-мужски неряшливой квартире. Поэтому мы поехали ко мне. Мы занимались любовью в нашей постели, под ангелом, у висящего на зеркале свадебного платья, рядом с комодами и шкафами, все еще заполненными одеждой, украшениями, косметикой, сумками и обувью Ауры. Волновало ли это Ану Еву? Она говорила, что нет, они кажутся ей красивыми, она чувствует связь с Аурой, она уверена: Аура счастлива, что мы нашли друг друга. Я пообещал, что сниму платье и решу, как поступить с вещами Ауры после второй годовщины ее смерти; Ана Ева сказала, что это было бы прекрасно. Я старался не забывать перекидывать цепочку с нашими обручальными кольцами на спину, когда мы занимались любовью. Ей нравилось разглядывать мои татуировки и расспрашивать о них. Все, кроме одной, появились в результате трехдневного кутежа в конце одного августа. Эту татуировку сделала мне юная художница по имени Консуэло, у которой была мастерская в квартале Зона Роса; она всегда была одета в просторную кожаную жилетку на голое шоколадно-коричневое тело, испещренное чернильно-синими татуировками; когда она склонялась надо мной, аромат ее лосьона для тела смешивался с мускусным запахом подмышек и действовал как наркотик, ее длинные темные волосы щекотали мою кожу, создавая гипнотический контраст со жгучими укусами татуировочной иглы; она выслушивала меня, как психотерапевт пациента, преобразуя даже самые смутные образы в картины; тихий, лаконичный, звучащий почти по-китайски голос вытягивал идеи. У меня уже была одна татуировка на плече в духе Хосе Посады[34]
, сделанная в Мексике в восьмидесятые, — слегка выцветший скелет, оседлавший комету. Я хотел увековечить свое «перерождение» после разрыва отношений, которые теперь с трудом могу вспомнить: новая татуировка с надписьюНа самом деле ты не хочешь умирать, сказала Ана Ева.
Порой мне хотелось умереть, Ана Ева, пока я не встретил тебя.
Я принес томик с «Траурной элегией» в постель, и мы начали читать стихотворение. Это дало мне возможность поговорить с Аной Евой о том, что случилось: смерть Ауры, мое чувство вины, упреки ее матери, как любовь переживает утрату и как жить с этой любовью дальше, и, конечно же, сам язык стихотворения, то, как в нем описаны, казалось бы, простые и вечные горестные эмоции, которые, вероятно, невозможно выразить более точно и правдиво, хотя этим строчкам уже больше трех веков. Вот для чего нам необходима красота, чтобы осветить даже то, что убивает нас, сказал я, и почувствовал, что веду себя, как преподаватель. Не для того, чтобы пережить или превратить это в нечто иное, а прежде всего для того, чтобы научить нас видеть это. Ана Ева, словно благоговеющая студентка, торжественно кивнула и тихо сказала: да, чтобы научить нас видеть..
Так подавись ты, долбанный Смеагол, ты и твое латиноамериканское эго, соломенное чучело, пародия на страстную любовь, давай, трахни себя в жопу, ты, идиот!
Ана Ева уставилась на меня. Чем вызван этот всплеск? Почему я начал орать спустя всего несколько секунд после того, как она выказала свое восхищение стихотворением?
Она была напугана. Забилась в угол кровати. Что случилось? Это из-за нее? Почему я кричу на нее из-за какого-то Смеагола?
Ах, Ана Ева, прости, это не имеет отношения к тебе. Это из-за того, что в свое время написал литературный критик Смеагол. Он сглазил нас в метро. Это он, черт бы его побрал, убил Ауру, а не я.