Скажи машине «спокойной ночи»

Я сказала это так, как тренировалась в кабинке, когда в последний раз ходила в туалет. Никто меня не услышал, поэтому я повторила громче:

– Ваша честь?

На этот раз все обратили свои взгляды на меня. За исключением моего отца, который судорожно дернул головой, как будто над ним пролетел какой-то предмет. И кроме моей матери, которая смотрела на меня, не отводя глаз. Пламя вокруг ее головы посинело и начало дымить.

– Ваша честь? – снова сказала я. Три раза. Как заклинание.

Адвокат и психиатр попытались заставить меня умолкнуть: адвокат – заговорив громче, чем я, психиатр – больно сжав мою руку. Судья заставил их успокоиться и жестом разрешил мне продолжить.

– Можно его увеличить? – спросила я.

Судья поджала губы.

– Вынесение приговора закончено, Валерия. Теперь мы все едем домой. – Уголок ее рта скривился при этих словах. Она вспомнила, что я не пойду домой, что мой отец отправится домой один. Я поеду в психбольницу, а моя мать отправилась в землю.

– Не вынесение приговора, – сказала я. – Мое наказание. Не могли бы вы его увеличить?

Она посмотрела на меня, снова заставив утихнуть моего адвоката.

– Пожалуйста.

Это каким-то образом сработало. Она продлила мой испытательный срок после наступления восемнадцати до десяти лет.

– Тебе уже будет двадцать восемь, когда он закончится, – предупредила она меня.

– Я никогда не буду такой старой.

Тогда я была очень уверена в этом.

На том конце стола голова матери опалила стену позади нее. Она улыбнулась мне. И, несмотря на все данные мне обещания, мой отец спрятал лицо в ладони и заплакал.

Я нахожу Эллиота и Ретта в кабинке в глубине забегаловки. Они пьют какой-то напиток яркого цвета. «Последние слова», – говорят они мне, это означает название напитка.

– Эй, парень, ты как сюда попал? – спрашиваю я. Ретту всего восемнадцать.

Он дергает подбородком в сторону отца. Но, конечно же, я уже догадалась, что Эллиот, должно быть, мило с кем-то поболтал.

– Мы празднуем, – говорит Эллиот.

– Празднуете что?

– Прием!

– Мог бы и не говорить. Куда именно?

– В Калифорнийский в Дейвисе, – быстро говорит Ретт, опережая отца.

– Ого, поздравляю. – Я втискиваюсь в кабинку и делаю глоток из бокала Эллиота: джин, лайм и еще что-то. – Кто закажет мне?

Эллиот начинает говорить о своей новой инсталляции, «Мидасе», которую он разместит в галерее Ниты на следующей неделе; его голос преисполнен гордости. Ретт кривится, и я понимаю, что Эллиот только что ему об этом рассказывал. Я также знаю, что Эллиот будет продолжать описывать постановку, пока Ретт не попросит ее посмотреть. А если Ретт не сделает этого в ближайшее время, Эллиот должен будет пригласить его приехать, но будет лучше для всех, если Ретт попросит сам. Ретт – единственный, кого Эллиот действительно любит. Это часть моего наказания, и я принимаю это. Если Эллиот меня не любит, значит, он в безопасности.

Я нашариваю ногу Ретта под столом и пихаю его. До парня наконец доходит – он моргает.

– Я мог бы приехать посмотреть, – говорит Ретт. Я снова пихаю его. – Ну, твое шоу. «Мидас». Звучит очень круто.

– Ты уверен? – спрашивает Эллиот. – Оно будет днем.

– У меня есть свободное время в пятницу.

– Может, кто-то из твоих учителей позволил бы тебе написать рецензию?

– Рецензию?

– На мою постановку.

– Гм. Я не хожу в художественный класс.

– Искусство – универсальный предмет.

– Наверное.

– К тому же, если твои учителя не предлагают набрать дополнительных баллов, они плохо выполняют свою работу.

Эллиот поворачивается, чтобы послать официанта за еще одной порцией «Последних слов», и когда он это делает, Ретт ловит мой взгляд и качает головой: «Ох, папа».

Когда я вышла замуж за Эллиота, Ретту было четырнадцать, а мне двадцать три. Поначалу в присутствии Ретта я нервничала. Не потому, что стала его мачехой, тогда как была ближе по возрасту к нему, чем к его отцу, и не потому, что боялась, что не понравлюсь ему. На самом деле я надеялась, что я ему не понравлюсь. «Я не очень хорошо лажу с детьми», – сказала я Эллиоту, когда мы начали встречаться. Так что он был предупрежден.

Префикс «step» в словах «stepmother»[7] и «stepfather»[8] происходит от старого немецкого слова, означающего «лишенный» и «осиротевший», что обозначает чувство большой потери. И неудивительно! Посмотрите, как мачехи ведут себя в сказках. Хотя я бы сказала: «Почему это должно быть естественно – любить ребенка другого человека?» А если не любишь, то это неестественно? Неестественно не любить своего ребенка, это уж точно. Скажите об этом моей матери. Хотя придется рассказать об этом ее призраку.

В первые выходные Ретт остался у нас. Рано утром мы с ним столкнулись в коридоре, оба в пижамах. Мы застыли на месте и одновременно уставились друг на друга. Он поднял руку в осторожном приветствии. Я бросилась обратно в свою комнату.