Сказка о принце. Книга вторая

– Взят? – спросил, наконец, де Лерон.

– Почти наверняка, – хмуро откликнулся Ретель.

Они снова замолчали.

Закат угас, в комнату протянулись сумерки. Рыжий сеттер вошел и положил морду на колени хозяину.

Вопросительные, ожидающие взгляды, наконец, остановились на Ретеле.

– Что же, – проговорил граф. – Значит, взят. Но в любом случае дело нужно довести до конца. Если его высочество жив, это единственное, что мы можем для него сделать.

– Это если жив, – глухо откликнулся де Лерон.

* * *

Охрана у дверей камеры менялась каждый день, чтобы не допустить возможности сговора и побега. Конечно, кандалы – ручные и ножные; ну, хоть к койке не привязывали, и на том спасибо. В первые дни, когда Патрик был еще достаточно силен и крепок, в камеру к нему иначе как втроем-вчетвером не входили – боялись. Но он, подумав, решил не сопротивляться – смысла не было. Все равно скрутят и уволокут, а силы терять не стоит.

Кормили сначала неплохо; правда, через несколько дней еда стала напоминать помои, но в этом, видимо, было особое указание Густава – голодом можно сломать любого, быстро и просто. Несколько раз, приходя по ночам, ему украдкой подсовывал куски хлеба Мартин, но этого все-таки не хватало. Камера была сырой и прохладной – по летнему времени в тюрьме уже не топили. Впрочем, скоро Патрик перестал чувствовать холод – озноб, бивший его во время лихорадки, от температуры снаружи не зависел.

Им овладело странное чувство беспечности. «Делай что должно, и будь что будет» – вот когда он понял, что значат эти слова. Он должен молчать, вот и все. И искать возможность побега, даже если шансы на это с каждым днем падают.

Мартин приходил каждую ночь, ухаживая за арестантом с ловкостью опытного лекаря. Менял повязки, поил какими-то отварами, порой вполголоса говорил несколько успокаивающих слов, но больше молчал. Он перестал, наконец, советовать – безусловно, от чистого сердца – выдать Густаву все, что того интересовало, и Патрик был ему за это бесконечно благодарен.

С Густавом они виделись только в пыточной камере и не каждый раз. Бывало, обрабатывал его один Мартин – в такие дни бывало легче, потому что усердствовать палачу было особенно не перед кем. Но раз в два-три допроса король присутствовал обязательно; сидел в углу, закинув ногу на ногу, и время от времени повторял одни и те же две фразы: размеренные, повторяющиеся раз за разом. Фразы эти – «Отречение, Патрик» и «Кто тебе помогал?» – уже снились Патрику во сне.

В первое время допросы повторялись каждый день, но потом пришлось притормозить – не из-за того, что Густаву надоело или он переключился на другое, а из-за невозможности допрашиваемого быть употребленным в дело в пригодном состоянии. Патрик теперь плохо переносил боль – видимо, после каторги и ранений сопротивляемость боли упала, пусть и прошло уже два года. Он терял сознание после первого десятка ударов, после одного прикосновения железа, после первых секунд на дыбе. Конечно, его приводили в чувство с помощью оплеух и ледяной воды, но все приходилось начинать сначала. Король ругался, Мартин растерянно разводил руками – а что я могу сделать? – а Патрик через силу усмехался разбитыми губами. В такие минуты им овладевало странное состояние легкости и нереальности происходящего. Вот я, а вот мое тело; вот боль, но она – не я, она проходит сквозь меня и утекает дальше, через каменный пол, вниз, к центру Земли. Жаль только, что расплатой за это становились долгие мучительные часы в камере, когда все ощущения возвращались, и боль грызла тело железными щипцами. Но потом он все равно терял сознание, и в чувство его приводил уже Мартин. Все чаще Патрик по несколько суток отлеживался в камере, чтобы быть в силах хоть как-то отвечать на вопросы. Впрочем, он и в беспамятстве повторял одно и то же: «Нет».

И все-таки он не терял надежды. Вечерами и ночами, когда его оставляли в покое, пытался разговаривать с охраной, надеясь склонить их на свою сторону. Не оставлял попыток уговорить Мартина передать весточку Лестину, хотя палач упорно твердил «не могу, запрещено, не положено». Заставлял себя пить и есть все, что дают – пусть даже от одного вида и запаха приносимой ему еды мутило – чтобы сохранить силы. Главное – не выдать никого. И вырваться отсюда живым.

Один из допросов был особенно тяжелым. В конце концов, Патрик потерял сознание – не в первый раз, конечно, но очнулся уже в камере. Видимо, Густав решил, что сегодня вытянуть из него все равно ничего не удастся. Все тело горело, ныли вывихнутые плечевые суставы, кружилась голова, но мысли были четкими и ясными. Впервые за все это время Патрик с отстраненным спокойствием подумал, что следующего допроса он может не пережить. Если бы знать заранее, что все закончится именно так… наверное, лучше было бы тогда остаться на поляне вместе с Яном, отстреливаться до последней стрелы, а потом встретить смерть со шпагой в руке, рядом с другом, в бою… а не здесь, в вонючей и темной камере, на соломе. Да, так было бы, наверное, проще и легче. Все равно все получилось зря…

А кто бы вывел тогда из леса Вету?