Сказка сказок, или Забава для малых ребят

толпу наследников, промолвив на прощанье:

«Кастрюли полны, ешьте! Пусто… завещанье!»

ЯКОВУЧЧО

А вот у нас влюбленный кавалер:

он почитает счастием часы,

что проведет на службе у Амура,

всласть ему — жженье пламени и цепи,

и драгоценной кажется стрела,

пронзившая его из-за красотки.

Он говорит об изнурении, о смерти,

но муки свои радостью зовет,

безумства и терзанья ревности — утехой,

и кажется, что ярость и страданье

ему приятны; но еда — не веселит,

и сон ему — не в отдых: он и спит

вполглаза, и ест, не замечая,

что перед ним стоит. Наград не получая,

он бдит на карауле близ дверей

 любимой. И хотя не архитектор,

в мечтах рисует, строит в воздухе дворцы.

Не будучи палач, он непрестанно

терзает, как на пытке, жизнь свою.

При этом он ликует и цветет,

и, кажется, тем больше расцветает,

чем глубже та стрела его пронзает;

тем больше он играет и поет,

чем больше его пламя распаляет;

и почитает жребием блаженства на земле

болтаться в этой чувственной петле!

Но ты его раствором пробным сбрызни,

и ощутишь безумия пожар,

как род чахотки, сокращенье жизни,

положенной под лезвие ножа.

Страх и надежда душу разделили;

сомненья? подозрения? — что злее?

Он, точно кошка дядюшки Василе[164],

то завывает, то мурчит и млеет.

Чур нас — все эти изнуренья и блужданья,

речей прерывистое бормотанье,

потерянность, где каждое мгновенье

пасется ум в лугах воображенья,

где сердце в клочья порвано, как тряпка,

лицо отсутствующее в бронзу отлито,

в груди пожар, а душу ознобило.

И даже если он, как солнце с высоты,

растопит лед своей сияющею силой,

растают вскоре и его мечты.

Ведь чем предмет любви бывает ближе,

тем далее влюбленность улетает:

едва лишь сладости ее вкусивши,

он уж раскаиваться горько начинает.

ФАБЬЕЛЛО

Ох, горе бедному душой и плотью,

попавшему в капкан любви проклятый.

Слепец[165] жестокий радости дает щепотью,

а муки щедро меряет лопатой!

ЯКОВУЧЧО

А вот поэт несчастный:

он, что твой фонтан,

октавы льет и плещется сонетом,

переводя бумагу и чернила,

он сушит мозг, трет локти, губит дни —

только затем, чтоб глупая толпа

сочла его оракулом для мира.

Он ходит как безумьем одержим,

он безутешен, худ от истощенья,

обдумывая замыслы поэм,

плетущихся в его воображенье,

средь улицы вещает сам с собою,

нанизывает новые сравненья без конца:

«глаза, как города, ресничных стен в зубцах»,

«цветов поток бурлящий над листвою»,

«о волны, что так погребально воют!»,

«скользящих грез одушевленные пиропы»,

«о иномирность, о пребеспредельный дар!»

Но помещенный в чашечку для пробы,

плеснешь, и — пшик! рассеется, как пар.

«Ах, что за стих!» — за пару глупых слов

он рад служить хоть до последних дней;

«Ах, что за мадригал!» — растаять уж готов.

Чем толще вороха исписанных листов,

тем тоньше талия и ребра тем видней…

Тех славит, кто ни в грош его не ставит.

Тех возвышает, кто ему грозит.

Тем памятник навеки воздвигает

кто полчаса ему не уделит.

Ночей бессонных вдохновения лелеет

для тех, кто фиги вяленой ему жалеет!

Как свечка оплавляется, горя,

так век его задешево растрачен;

других бессмертной славою даря,

он сам — от униженья плачет.

ФАБЬЕЛЛО

Все верно говоришь! Повывелись в веках,

что, как святой Мартин, носили на руках[166].

Паскудное настало нынче время —

в муку смололи Меценатов племя[167].

Теперь в Неаполе — замечу не без злости —

венчают лавром лишь схороненные кости.

ЯКОВУЧЧО

А вот астролог. Глянь, как важен. Ибо он

слышит: «Пожалуйте сюда!» со всех сторон.

Кто хочет знать, родится ли мальчишка,

кто вычисляет добрый час для дела,

кто — выиграет ли суд, а кто гадает,

не будет ли судьба его злосчастна.

Кто хочет знать, верна ль ему подруга,

кто — не убьет ли молния его…

Так, день-деньской не прекращая лгать,

астролог людям и тогда сгодится,

коль раза полтора случится угадать

и сто раз ошибиться.

Но чашка скажет нам наверняка,

где от известки пыль, а где мука.

Ибо, чертя магический квадрат,

он четырьмя углами не богат;

он, звездные «дома» определяя,

ни дома не имеет, ни дверей;

фигуры сравнивая, бредни сочиняя,

к созвездиям далеким воспаряя, в

низ задницей летит. На склоне дней

уж он не тот. Весь труд его руки —

поддерживать дырявые портки.

Вот где науки истинной примеры:

в прорехи видно астролябию и сферы!

ФАБЬЕЛЛО

Меня смешишь ты, братец, против воли;

но много больше смех внушает тот,

кто верит этой пакостной породе.

Рассказывают россказни другим,

но не угадывают сами,

того, кто дышит в спину им.

Смотря на звезды, в яму падают носами!

ЯКОВУЧЧО

А вот другой — и книжник, и мудрец:

он выступает будто патриарх,

по капле, как родник, цедя слова,

но от души плюет на все четыре,

себя считая лучшим в целом мире.

Когда он рассуждает о стихах,

себя равняет запросто с Петраркой.

Коль речь о философии — тогда

он сто очков даст форы Стагириту[168].

Он в арифметике готов побить Кантоне[169],

а рассуждая о военном деле,

разделать Корнадзано[170] под орех.

В архитектуре он Евклида садит в лужу,

а в музыке — легко у Джезуальдо[171]

найдет ошибки в контрапункте.