Сказки Белого Ворона [1–10]

— Украла, — небрежно. — Коробочку со штрих-кодом оставила.

— Так нельзя, — сказал он голосом его соседей по ­вагончику.

— Можно редко. Пошли, а то засекут.

Сели на берегу, она разорвала пакетик, плюнула на ладонь, высыпала туда чуть-чуть и намешала пальцем.

— Бадяга, — говорила она, аккуратно размещая у него на лице серую грязь тонким пальцем. — Я себе все время ­синяки свожу.

— Все время?

— Иногда. — Она склонила голову, оценивая, фыркнула. Он тоже ухмыльнулся. — Не смейся! Надо ждать пятнадцать минут.

Грязь стягивала кожу, засыхая. Кололось, когда она втирала, а так — приятно было.

— Умойся.

Он умылся с реки. Она сполоснула пальцы.

— Это из-за меня? Я тебе вернула!

— Давай. — Он потрепал ее по плечу. — А то мне ночевать негде будет.

На новом месте повезло прямо к ночи. Примчался начальник на машине, делать разнос.

— Я вас всех уволю! — распинался он. — Любого с улицы возьму — сложит лучше!

Он только что перелез через забор, спросить, может у сторожа, может нужны разнорабочие. Может, место ему найдется, дождаться утра.

— Плитку ложишь? — крикнул начальник.

— Ложу, — сказал он.

— Положите его у себя.

На третий день плиточников вернули, но его не выгнали. Подноси разгружай. Он был этому и рад — рабочие косились. Но каждый мог быть на его месте. Каждый представил себя. За другого стоять тут не принято.

Он думал, соскочил. Искать она его будет? На другом конце города. Как будто они хотели построить новый, прямо внутри того, что был; засадить небоскребами.

Платили больше. Но условия хуже. Приходилось работать и в ночь.

На пятый день, днем, увидел опять за забором. Помахал рукой, пробегая. Опять уходить — строек не хватит.

Вечером он вышел. — Эй куда? — крикнул сторож из будки.

Вид у нее был — бывают и получше. Она встала, но он положил ей обе руки на плечи. Она подалась вперед. Он закрыл глаза. Стояли десять минут, качаясь.

— Ну, всё. — Он похлопал ее по плечу. — Всё.

Они оказались у реки. В этом городе, куда ни плюнь — была река. Пальцем ткни — река.

— Тебя опять побьют.

Он молчал. Работал. Залез ей под рубашку. Грудь была маленькая и твердая. Она смотрела вдаль, будто не ее касалось.

Он расстегнул рубашку и завалил ее. Берег был в осколках от бутылок, он порезал ногу, упираясь.

— Ну вот, я же говорила.

Они сели. Заяц тяжело дышал. Носил-носил — сбросил.

С пальца натекло. И под ней — кровь. Дождь уже лил, пока это все происходило.

— Надо идти, — сказала она.

Он поднял ее. Один скелет, ничего не весит.

Они поплелись рядом, пока дошли, с него вся грязь смылась. Столько воды кругом, как он раньше не замечал.

Он думал — надо искать другую работу. Часы тащились как кляча на водокачке, раньше он не берег силы, ворочал за всех. Не подставляться. Не попадаться на глаза. Тут никто не перекуривал; так бы рядом постоял.

День едва перевалил за середину, а его начал бить ­мандраж. Расстались; не договаривались. Тогда будет по-прежнему.

Шел к выходу, хромая больше обычного. Сторож на этот раз молчал, или его не было в будке. А может, отвернулся.

Вот он ее видит, ничего не чувствует. Только покой. Покой сходит на тело, все как надо, все крепко, надежно. Она не бросит никогда.

— Долго ждала?

Она молчала, будто не понимая. Трогала карман — карман оттопыривался. Вынула и протянула ему. Апельсин.

— Украла?

Она фыркнула:

— Нет, купила.

— Съешь.

— Сам ешь. — Глаза сверкнули. — Давай уйдем.

Поехали в этот раз на метро. В центр поехали. Денег только-только на два жетона, с прошлой стройки ушел, расчета не получил. Главное ее посадить. Она вороватая девчонка, если она примется за свое, а ее словят — как тогда? Пусть бы его разрезали на куски, а ее не трогали. Но никто никогда не соглашался на обмен.

Толпы народу. Она ныряла в них, как рыба. Заяц чувствовал себя не фонтан, в грязной одежде со стройки, замешкался. Она вернулась, сунула ему ладонь. Шли дальше, не расцепляясь. По реке тронулся трехэтажный паром, с одного берега на другой, кучи людей притерты к бортам, а машины — на ярус ниже. «Эй!» — она замахала тем, кто на пароме — и с парома замахали в ответ. Она вздернула его руку, как победителю.

Мимо метро, парома мимо, метро закрыли, паром по билетам, на стройку разве к утру. Она двигалась, как маленький локомотив. Он хромал, палец болел, но готов был до упора — если как вчера. Но светло. Ни тучки.

— Вон там я сплю, — она ткнула пальцем за реку. Так он узнал, где она спит.

Она остановилась, вздернула подбородок.

— Я больше не приду.

Кивнул.

— Тебе все равно?

— Ты одна из них. Я понял, ты показала.

— А ты?

— Я если свалюсь с лестницы, или с балкона без перил. Городу от этого ничего не убавится.

Она кивнула.

— Я специально так сказала.

— Зачем?

— Посмотреть, какой ты.

— Посмотрела?

Кивнула.

Он кивнул, повернулся и пошел.

Возвращаться оказалось тяжелее, чем думал. С ней он почти не садился, — а сил было больше. Ну, на город хоть посмотрел. До этого этажи, этажи, этажи, лестницы, лестницы, лестницы, его и держали за то, что бегал не глядя, не боялся, что упадет, упадет — прекратится всё. Выкинут за забор. Не было никогда.

К забору не подходил, за стройку не заглядывал.