Сказки Белого Ворона [1–10]

Тогда он встал и вышел к ним. Не думая. Он никогда не думал, что он скажет людям. Просто отражал.

Людей он не боялся. Страшнее быть собой. Правда пугает, не всегда это такая правда, которую хотелось бы знать.

* * *

Теперь представьте: четверо, за забором, что запрещено, заняты своим небольшим симпатичным делом; звать их: Бекас, Шибека, Шар и Суслик. О двоих пока ничего; ну, а Шар. Он действительно был шар. Вид такой, как будто его накачали гелием, неравномерно, такие шарики, бывает, продают в электричках. Суслик — тоже понятно.

Четверо эти видят появившегося ниоткуда, из леса, чело­века. Они его шуганулись куда сильней, чем мог бы он — их.

В слишком светлой одежде. Со слишком… лицом… где берут такие выражения лиц. Здесь — где нет никого, кроме охраняющих и тех, кого они охраняют? Напиток застрял в чашках у тех двоих, что их, не поднеся ко рту, держали. Лес как будто вылепил его из их смутного воображаемого. И выплюнул. Делайте теперь что хотите, — если сможете, конечно.

Но в следующий момент сообразили, что их четверо. А он — один.

В условиях, в которых они находились, страх почти единственная мера поведения. Потеряв страх, на освободившемся от него месте они получили… что? Либо он в тебя — либо что? Ну, вот. Не мы такие — жизнь такая.

Автоматом, в одну, не уловимую глазом, единицу. Позы стали расслабленнее; руки задвигались размашистей. Первые двое глотнули чиёк; передали чашки тем другим, что ожидали. С приветствием не спешили. Кстати, сапожки. От таких и охранники не отказались бы.

* * *

Он хотел поздороваться, спросить, как выйти. Куда-нибудь. Карту оставил дома. На карте был лес, ничего кроме. На картах и не отмечают такие места.

Но от него не укрылось это почти не движение.

И он молчал. А через секунду стало поздно что-либо говорить.

* * *

Вообще-то никого в этом лесу не было. Четверо облазили его до травиночки. И далеко до людных мест; это знали те, кто приезжал в дни свиданий на своих машинах. Был и автобус, по праздникам.

А забор — забор. Дальше он вообще исчезал. Сначала — в заборе дыра; такая, в которую может проехать груженый самосвал. Видно, и ездили: об этом говорят колеи, почти заросшие ёлкой. Они-то ничего не ввозили, не вывозили; строили, то, что сломали до них, и видимо будут ломать после. Не слишком напрягаясь. Вход — в две кирпичных стены плюс КПП и глазок, а дальше, как всегда, деньги кончились. Ничего они и не нарушали, если поглядеть. Вопрос статуса.

Но как-то опять не того. Он должен начать. По правилам: так. Никого тут в этом лесу не было.

Первым выскочил Суслик — на то он Суслик.

— Ты дерзкий такой?

Ну, всё. Пришлось поправлять: сделал Шибека.

— Ты кто есть? — Но всё, уже было сломано; и тот почувствовал. А дерзкий. Улыбка, которая появилась, — и не улыбка вовсе: нигде на лице ее не зацепишь. И сказал, непонятно, как спросил:

— Тот, кого вы ждете. (Тот, кого вы ждете?)

— Иисус Христос, что ли? — Опять Суслик. Уже заработал хорошего поучения.

Но не при нем.

Мотнул волосами. — Я из другой сказки.

Точно. Только из сказки. Пока они оценивали ответ — оценили, язык он в сапог не засовывал. Он сделал, чего не ожидали. Вытащил штанину над сапогом, изогнулся, стал рассматривать кровь. Кровь нельзя показывать. Если можно — это значит, ты по ту сторону. Значит: вы не хищники, какими пред собой представляетесь. Люди.

— Ногу проткнул, — не поворачиваясь, не разгибаясь. — Проволокой.

Они усвоили. Шибека, минуя руку Суслика, — тот потянулся за своей порцией, — протянул чашку.

— Глотни, полегчает.

Принял не поперхнувшись, глотнул не поморщился. Чиёк был — ядерный; с ложкой. Ложка погружена трижды; накалена на огне; огонек тот давно растоптал Шар: нарушай с умом. Кто он был такой, с такими манерами? Какой-нибудь проверяющий, оставил машину, пошел по траве. Вон, и грибы. «Тот, кого ждете»? Мы — никого. А кого они дожидают — не нас касается. И нам за это ничего не будет. Ты наш пробовал; а закон один. Вообще-то они так думали: в большом начальстве дураков не завозят.

Вообще-то с этой стороны машины не подъезжают. Какой-нибудь наркоман, заплутал за грибочками за сто километров.

— Ты что, в бога не веришь? — прорезался голос.

Голос: котенок толще мяучит.

С богом тут было осторожно. Никто его не видел. Но никто не видел и что его нет. А вот на людей напороться — легко. Шар мог заплести из вилки косичку. Машинально, как другой разминает хлебный мякиш.

— В том смысле, каком ты спросил, — нет.

Сразу два голоса:

— А в каком я спросил?

— А в каком другом смысле? — То был Бекас. О Бекасе потом.

— Твоя жизнь — пьють, и нету, — он обращался к Шару не колеблясь. — Твои дела, — он отмерил четвертьпальца: — на эстолько. Я встречал таких, они спрашивают, тогда кто это сделал? То, что ты что-то сделал, не значит, что кто-то еще.

Никто не понял ничего; вот Бекас что-то понял. Сделал знак, чтоб не отвечал ему.

* * *

Как-то он завладел разговором. Они не взяли, как это произошло.

— Ну что, по желанию? — Он вернул чашку Шибеке; а глядел на Бекаса.

Теперь Бекас. Мог свистеть по-бекасьи, по-утиному, ­совой.

А заговорил, как какой-то Мстислав Сладкий.