Сказки для недетей

– Не знаю… – безразлично откликаюсь я. – У меня с эмоциями последнее время как-то туго. Не звучит внутри, понимаешь?..

– Понимаю, – медленно произносит она после долгого молчания. Крышка рояля закрывается. И я отчетливо чувствую, что ей становится душно.

– Слушай, – говорит она, чуть погодя. – Я завтра уезжаю. Дождь вроде тише… Сходим куда-нибудь? – её тёмный силуэт у окна на фоне угасающего заката кажется призрачным.

Хороший вопрос. Только – куда?.. Проблема не в том, где провести остаток вечера: не хочу, чтобы очарование этой встречи было окончательно убито какой-нибудь дорогой харчевней, но ничего лучше не приходит на ум. И тут я вспоминаю о двух билетах, что лежат, смятые, в отделение моего бумажника. Мне преподнесли их на днях поставщики в качестве «маленького презента».

Через четверть часа мы уже спускаемся на лифте в подземный гараж. Застоявшийся «лексус», вырвавшись на простор, резво набирает скорость.

– Куда мы? – интересуется подруга, с любопытством вглядываясь в ночные огни города.

Имя той, на чей концерт мы едем, ничего мне не говорит, в чём я тут же честно и признаюсь.

– Даймонда Галас³²? Это на любителя… – замечает моя компаньонка. Очевидно, она там у себя в провинции более «продвинута», нежели я. – Очень… мм… своеобычная певица, я слышала её записи, – продолжает подруга. Как и в прежние времена, она рада поделится со мной хоть чем-то. – Работает в традициях рембетики, – греческие песни такие, ну да неважно… Только вместо древних инструментов – фортепиано и собственный голос. У нее – диапазон в четыре октавы, представляешь?.. – в интонациях моей собеседницы восхищение профессионала. – При этом – сочетание классического оперного исполнения и совершенно экстремальной вокальной техники! Она возродила забытое импровизационное пение amanes, характерное для Среднего Востока. В православных странах такая музыка считалась языческой и была запрещена, поскольку относилась к дохристианской погребальной традиции…

– Понятно. Сплошная эзотерика… – кисло подытоживаю я краткую лекцию. Услышанное не воодушевляет. – Это вы с детьми такое слушаете?

– Э-э… Вряд ли они воспримут подобное. Не тот возраст.

– Может, повернём назад, пока не поздно?

– Да нет… – глядя в черное пространство, задумчиво отказывается подруга, и добавляет почему-то: – Тебе нужно это послушать…

*****

Смысл её предсказания я осознаю гораздо позже, раскручивая в памяти все события этой истории.

А сначала, ошеломленная, буду с недоумением вслушиваться в странную, ни на что не похожую манеру исполнения той, что царствовала на сцене. Той, чье имя я даже не слышала до этого вечера. Той, что ни разу не повернувшись от рояля к залу, сделает эту встречу сокровенной, наделив нас отблеском запредельной реальности, что превосходит собой любую печаль и всякое утешение. Словно она была на одном конце времени, а мы, привыкшие к хитам-однодневкам, – на другом…

И сменив удивление, придет вдруг бесконечный миг, когда голос певицы, – нечто на грани между звуком и криком, пульсирующая, до предела сконцентрированная боль, – начинающийся из бездны, и к бездне ведущий, заполнит всё моё внутреннее пространство, и заставит испытать такую глубину грусти и такое потрясение, что я буду после спрашивать себя: а было ли?..

Это случится, когда она начнет свою знаменитую «Plague Mass»³³, и голосом её будут взывать те ушедшие, чей удел не та безмятежность, которая – покой, тишина и конец, но та, иная смерть, каковая есть смерть без конца. Те, чья кончина была насильственна, неправильна, отягощена грехом – своим или чужим. И вдруг что-то неуловимо изменится в холодном течении моих вод, треснет выжженная кора моих пустынь, и зародится смутное осознание, что так, как есть, – более невозможно.

Ощущение неправильности собственного бытия – оно уже было у меня. Как у всякого, кто живет не своей жизнью, играет не ту роль, что написана для него Всевышним. Но, немилосердно фальшивя, я продолжала исполнять чужую партию, боясь отказаться от неё. Нужен был некий толчок, озарение… И вот теперь со сцены мне кричали: ещё можно спастись, ведь ты – здесь, а не там, где уже ничего не исправить!

Возвращаясь после концерта, мы, не сговариваясь, будем молчать, чтобы не спугнуть звучащее в памяти: что есть слова, когда твоему земному приоткрылись неведомые пространства?

На утреннем перроне – слякотном и промозглом – мы скажем друг другу не больше. Прощание будет странным – я не смогу после восстановить его в деталях, подобно тому, как невозможно вспомнить улетевшее сновидение, и единственным доказательством нашей встречи останется мятый бумажный клочок, где подруга второпях нацарапает свой номер.

– Звони!.. Звони обязательно!.. – крикнет она, свисая с подножки уплывающего вагона.

*****