Сказки для недетей

Кухонные жители взирают на погром с тихим ужасом. Обделённые даром слова, свое негодование они выказывают мимикой: отчетливо читаю на деревянных мордах цвета вишни брезгливое удивление. Нет, уважаемые, трезва я… А вы мне – осточертели. Хотя бы потому, что любая ваша полочка – в цену пары часов моей жизни. А каждый из вас целиком – надгробие нескольким дням. Ибо в деньгах вы мне стоили мало, но если пересчитать на время, которое я потратила, чтобы заработать… И вы, суки, позволяете себе ухмыляться? Лишь «бошевская» физиономия гиганта-холодильника невозмутима: вышколенный слуга не станет выказывать недовольства в присутствие хозяйки. Он перемоет ей кости потом.

Обходя осколки, разбросанные по полу, гордо удаляюсь в комнату. Уютное обиталище тоже заполнено руинами дней, потраченных на его обустройство. Разве что массивная туша рояля выбивается из общего ряда – это дедушкино наследие. Мне не пришлось расплачиваться за него кусочками своей жизни.

Толстый, чёрный и белозубый – копия Луи Армстронга³¹ в глянце – старый инструмент улыбается. Грустно и нежно. Он ещё помнит тепло моих пальцев, а я уж и забыла, когда последний раз «стаю клавиш кормила с руки»³². Глажу его прохладный, полированный бок: нет, старик, я давно оглохла, кисти мои – скрюченные ветви сухого дерева. Нельзя петь, когда сердце немо.

В прихожей злорадно взрывается трель звонка: хотела тишины?.. Ну-ну!

В проеме входной двери – незнакомка.

Долгая пауза… Молчим обе. Я – раздраженно, она – с непонятно-весёлым ожиданием. Постепенно с чужим лицом происходит метаморфоза: размыто проступают знакомые черты – привет из ушедшего далека.

– Ёоо-уу! – унылые сумерки одинокой вечери взрезает девчачий визг. – Сколько лет! Сколько зим! Какими судьбами?..

Её плащ ложится в мои руки, – словно крылья промокшего ангела, загнанного непогодой в случайное убежище. Бережно расправляю его на вешалке… А духи она любит всё те же.

Кухонные обитатели рады нежданной гостье: при ней я наверняка буду вести себя хорошо, и не попрекну лишний раз «происхождением». Поэтому на столе сами собой, – во всяком случае мне, занятой разговором, так кажется, – возникают кофейные чашечки, вазочки с разной вкуснятиной, тарелочки с бутербродами. Я торопливо убираю следы недавнего бунта. В приоткрытое окно нахально врывается давешний ветер: свежий и мятный, он совсем не похож на того зануду с привкусом плесени, что изводил меня жалким плачем. «Это я принес тебе встречу…» – заговорщически шепчет он, и я отчего-то верю.

Мы пьем кофе, курим, смеёмся, – и говорим, говорим, говорим! Взахлёб, перебивая, хватая друг друга за руки.

Подруга рассказывает о себе.

После консерватории, где мы учились, она уехала в провинцию. Муж, дочка, старый дом, окруженный садом… Любимая работа: детская «музыкалка», бесконечные репетиции, а самое главное – созданный ею хор. Когда она говорит о своем «детище», её глаза светятся. Хотя они у неё всегда были такие и, слава Богу, пролетевшие года не погасили их блеска.

– Ну, а ты-то как? – виновато спохватывается она.

– Как? – я невольно усмехаюсь. – Пони бегает по кругу… Пригласили преподавать в училище музыкальном, но через два года я его оставила – не хотелось гнить в нищете. Помнишь же, каково тогда было… Устроилась через знакомых в банк операционистом, особого ума там не требовалось. Одновременно поступила заочно на экономический, чуть не надорвалась! – ещё же сынишка был маленький, но закончила. Потом пристроилась в одну фирму, другую… Теперь вот, – я придаю лицу нарочито стервозное выражение, – коммерческий директор, блин… Бизнес-леди. Со всеми вытекающими.

– Молодец! – уважительно кивает гостья. В её одобрении – ни грамма фальши: похвала – дань не тем атрибутам, которые ныне окружают меня, а тому, что я нашла в себе силы выжить.

Эх, подруга-а… Знала бы ты, как я шла по головам, снимала скальпы, рвала зубами чужие позвонки! Нет, мне никого не жалко, и не собираюсь каяться. Пусть кинет в меня камень тот, кто… Но всего этого я не расскажу тебе. Тебе – свидетельнице того времени, когда душа моя ещё умела петь.

Незаметно перемещаемся в гостиную. Она отставляет чашку, рассеянно суёт окурок в пепельницу – все ее внимание приковано к «Чёрному Луи».

– Жив, стейнвеюшка? – помнит, что дед так называл инструмент³². – Не продала…

Бережно поднимает тяжёлую крышку, её пальцы легко бегут по клавишам. И я словно проваливаюсь во времени. Туда, где мы были молоды, наивны и по-честному счастливы.

Она играет, беспорядочно перескакивая с одного на другое: отрывки из Дебюсси и Листа переплетаются с беглыми импровизациями.

– Хороший звук! Сама настраиваешь?.. Давай-ка по-нашему! – к роялю придвигается второй табурет.

Реальность жёстко обрывает мое путешествие в прошлое.

– Нет, – холодно отказываюсь я. – Уже давно не играю.

«Стейнвеюшка» умолкает на полуслове, тонкие пальцы удивленно замирают в дюйме от клавиатуры.

Она не спрашивает «почему?» Задаёт совсем другой вопрос:

– Как же ты так можешь? Ты-то?..