Сказки и истории

По городу ходили какие-то жуткие андроповские дружины и вылавливали людей в кино, кафе и парикмахерских: «Вы почему не на работе?» У некоторых людей были неприятности. Некоторые другие люди тут же радостно начали друг на друга стучать: дескать, такая-то с работы отлучает в парикмахерскую, а такой-то по магазинам бегает. Конечно, всех немного огорчало, что за прогулы больше не расстреливают, это снижало пафос происходящего. Но хоть так.

Мне, впрочем, не удалось пасть жертвой последнего советского террора. У меня на лице было написано, что я, в худшем случае, последний урок прогуливаю. А то и вовсе занятия с репетитором. В южных городах мы, белоглазые чухонцы, лет до тридцати кажемся малолетками на фоне рано созревших ровесников.

1984

Стратегия была такая: зимой работать, зарабатывать деньги на лето. В мае увольняться и гулять до октября – примерно так. Денег много не нужно, если путешествовать автостопом, а по барам шляться с друзьями, если позовут. Так что даже работать зимой не очень обязательно (но это до меня только пару лет спустя дошло окончательно).

Папа был в шоке: а как же непрерывный стаж и пенсия?!

А никак, хе-хе.

Осенью меня занесло на Урал; с тех пор я знаю, что могу выжить практически в любых условиях, даже в комнате, где температура воздуха минус десять (когда за окном минус сорок).

Могу, но не хочу.

Меня многие знакомые считали человеком безоглядно храбрым. На самом деле это, конечно, никакая не храбрость, а легкомыслие. Но я до сих пор думаю, что все было очень правильно. И очень вовремя, конечно.

1985

31 мая мы с друзьями приехали на Каролино-Бугаз, чтобы жить там на берегу моря в палатках и без, пока не иссякнут жратва и бухло. То есть, чуть ли не до конца лета: известно же, что жратва и бухло сами собой откуда-то появляются, если настроение правильное.

Вечером мы пошли за выпивкой. Тетеньки, продававшие разливное вино из бочек, мазали пьяные слезы по щекам и раздавали товар бесплатно, было бы в чем унести. Потому что им велели его выливать.

В тот вечер мне стало ясно, что все, что ни сделает Горбачев, будет ужасно, но вот лично мне пойдет на пользу.

Так и вышло.

1986

Современное искусство, или «авангард», как тогда говорили наши провинциальные инсайдеры, сперва показалось мне своеобразным продолжением литературы, отличным способом высказываться лаконично и остроумно. Можно обклеивать виниловые пластинки бантиками, сосновыми иглами и кусочками меха, можно малевать уродливых пионеров на кусках фанеры, перерисовывать жутких людей из семейных фотоальбомов и древних книг по домоводству, придумывать подписи – все это, конечно, и прежде было можно, но теперь приобрело смысл. Вдруг, ни с того, ни с сего.

Запах желтой нитроэмали (банка с адским зельем была найдена в подъезде и тут же пущена в ход) и пение Лори Андерсен оказались мощным оружием. Прежде папа не соглашался разменивать двухкомнатную хрущебу на две отдельные халупы, а тут согласился на первый попавшийся вариант. Таким образом Лори Андерсен лично помогла мне решить жилищный вопрос – насколько его вообще можно было решить в те годы. За что ей, конечно, огромное спасибо.

1987

Рисовать – это вдруг стало жизненно важно. Мне все время кажется, я сдохну, если остановлюсь. Поэтому я не останавливаюсь.

Наверное, я – богема.

Я умею прожить на рубль в неделю. Из одежды у меня папин темно-зеленый джемпер пятьдесят шестого размера, синий рабочий комбинезон (натурально с завода кто-то упер), да майка, пошитая из полотнища, расчерченного на первомайские флажки. У меня есть клипса – голубой стеклянный глаз. Он очень внимательно глядит на собеседника. Возможно, именно поэтому собеседники слушают меня, открыв рот. Или не слушают вовсе.

Город кормит меня, как джунгли кормят хищника. Вся мелочь, какую можно найти на тротуарах – моя. Бычки, впрочем, тоже мои. Дешев «Лигерос», но бывают дни, когда для меня и двадцать копеек – сумма астрономическая. Зато случается и сорок рублей за день прокутить, продав случайно картинку заезжему богатею, где наша не пропадала? Правильно, везде.

По ночам мы с друзьями воруем на улицах города холсты и фанерные щиты, чтобы рисовать. С красками хуже: они стоят денег, поэтому приходится выпрашивать у знакомых почти пустые тюбики, разрезать их и промывать разбавителем. Добытые таким образом крохи можно смешивать с ворованными и выклянченными у родственников эмалями и водоэмульсионкой; эффект обычно получается нечеловеческий, а мне того и надо.

Мне отчаянно везет. Накануне зимы кто-то оставляет в моем подъезде почти новые теплые ботинки нужного размера, да еще и разношенные под мою ногу. На ветвях кустарника на Соборной площади обнаруживаются джинсы неизвестной фирмы – ни одни штаны никогда не сидели на мне столь восхитительно.

В городе меж тем открывается первая пиццерия. Тамошние «пиццы» – это такие ватрушки, только вместо творога в них кладут мясо, курицу или грибы. Когда у меня появляются деньги, я хожу в пиццерию. Мясные ватрушки нравятся мне чрезвычайно, потому что я ни черта не смыслю в хорошей кухне.

Да и с чего бы, собственно.