Сказки и истории

Мне снится, что я зябко кутаюсь в плед (уже с каких-то хренов синий) и в который уже раз думаю, что вот ведь, и осознаю, вроде, что сплю, и руки свои в этом сне могу разглядывать сколько угодно (сколько угодно рук) – и что с того? Жизнь моя (жизнь спящего неведомо где существа) висит на волоске и целиком зависит от того, поставило ли оно будильник перед тем, как лечь. Ну или что там у них (у нас) вместо будильников.

Мне снится, что я записываю все это для памяти, потому что чем дальше – тем труднее, и я уже не всегда, то есть, не каждую секунду помню, как обстоят дела. Потому что волком выть, ногти об стекло ломать, рычать – не поможет. Опыт, сын ошибок трудных, тому свидетель. А помнить – что ж, помнить – это правильно. Не знаю, как, зачем, на кой ляд и сколько можно, но – пусть будет.

Пусть будет, действительно.

Про бескорыстие

Демиург не может гулять по своим садам, под его стопой все обратится в прах.

Это было красное словцо. Оно не обязательно правда. Для меня – правда, сегодня, сейчас, а как будет завтра – хрен знает. Это я просто стараюсь сказать (себе), что всякое подлинное деяние бескорыстно.

И поэтому демиург не может гулять по своим садам.

Архитектор проектирует дом, в котором не будет жить.

Настоящая дружба – это когда стараешься сделать для другого все, чтобы ему было хорошо, когда тебя не будет рядом. Спроектировать для него славный дом-храм, да и отойти в сторону, пусть себе будет внутри, если пожелает. А нет, так и нет.

А уж совсем правильно – сделать все то же самое для врага, вернее, для того, кто нас недолюбливает, или просто не берет в расчет, да так, чтобы у того шансов не было узнать, что мы как-то причастны к его невесть откуда взявшемуся прекрасному чему-то. Вообще анонимность – великое дело: чтобы никто не пронюхал, не оценил, не восхитился. Иначе – какое ж тут бескорыстие?

Это все в идеале, да, но идеалисты – соль земли, от нас всем тошно, невыносимо, но без нас невкусно.

Подлинное деяние бескорыстно, потому что оно само по себе такое счастье, от которого можно и вовсе взорваться, если не дозировать правильно, не соразмерять грандиозные масштабы деяния с мизерными масштабами себя.

Бескорыстно – это то, чего я пока почти не умею.

Но без этого все бессмысленно.

Пойду, научусь.

О людях границы

Так уж заведено, что на всякой границе между тем и этим кто-нибудь непременно болтается. «Кто-нибудь» – это люди Границы (это мы).

Люди Границы не принадлежат ни одной из территорий, между которыми проложена граница. И вообще ничему и никому не принадлежат.

(От этого нам немного неуютно, но на публике мы обычно храбримся и говорим, что это и есть настоящая свобода. Хотя наедине с собой представления не имеем, так ли это.)

Из вышесказанного следует, что люди Границы везде не дома (но это вовсе не значит, будто наш дом нигде; у нас его попросту нет).

На одной из граничащих территорий их обычно считают безобидными безумцами, на другой – близорукими, безъязыкими чужаками. Людям Границы это на руку: когда тебя принимают всерьез – жди беды.

Люди Границы – контрабандисты; на их совести переправка нелегального, несбывшегося товара. Поэтому по обе стороны они вне закона; впрочем, за них редко принимаются всерьез, за их головы никогда и нигде не предлагали наград. Все потому, что обе стороны остро заинтересованы в нелегальных партиях снов, неправдоподобных историй и смутных обещаний. К тому же везде находятся желающие пересечь границу, но без хорошего проводника мало кто рискует. (Живой товар – отдельная, самая большая статья наших доходов, так-то.)

Люди Границы всегда охвачены всепоглощающей, неизбывной тоской по дому, которого у них нет и не будет. Поэтому они обычно веселы и энергичны, как котята, увлеченные игрой. (Если мы перестанем смеяться, мы погибнем.)

Считается, что от людей Границы нет ни особого вреда, ни мало-мальски ощутимой пользы. Это почти правда.

Почти.

(Без нас тут все протухнет.)

Об авторе

Календарь

1965

«Семейный доктор», проще говоря, мамин знакомый гинеколог, уехал в отпуск, а вернувшись, сразу же вышел на пенсию. Родить меня оказалось проще, чем найти нового. Все были в отчаянии, но хитрый папа придумал, как меня прокормить: «В кастрюлю супа долить кружку воды, и ребенку тарелка будет». Таковы нравы совслужащих.

А потом все само собой утряслось. Брата Витю замели в армию, на целых три года. Это решило проблему лишнего рта и недостающего спального места в двухкомнатной хрущебе, где, согласно тонким математическим расчетам моей родни, впятером жилось просторно, а вот вшестером – уже как-то не очень.

1966

У нас жила кошка Маркизка. Она меня воспитывала, а остальные только мешали, кроме разве что папы, которого почти никогда не было дома. Папа вставал очень рано, бежал к морю и ловил для нас с Маркизкой рыбу, а потом шел на службу. Уха – единственное блюдо, которое мне можно было скормить без скандала. Зато Маркизка жрала даже арбузные корки. В этом смысле мне до нее до сих пор далеко.

1967