Сказки и легенды

По предписанию врача она проглотила большую дозу жаропонижающих порошков и капель, и ее здоровым дочерям волей-неволей пришлось последовать примеру заботливой матери. Слишком уступчивые пациенты делают врачей более требовательными. Теперь кровожадный Теофраст[46] уже настаивал на кровопускании, и за отсутствием помощника хирурга сам наложил бинт. Графиня беспрекословно согласилась на знаменитую операцию, предохраняющую от всех вредных последствий испуга. Она даже не стала бы возражать, если бы в интересах ее здоровья он рекомендовал клистир. К счастью, ему не пришло на ум такое героическое средство, иначе это повергло бы стыдливых девиц в отчаяние. Увещания врача и материнский авторитет лишь с трудом заставили их преодолеть страх перед стальным скальпелем и опустить ноги в воду. Бесцветная лимфа матери и пурпуровый бальзам здоровья из жил дочерей тотчас же заструились в серебряный таз. Под конец пришла очередь горничной. И хотя она уверяла, будто боится крови и малейшая ранка от укола швейной иглы вызывает у нее головокружение и обморок, неумолимый врач, невзирая на ее протесты, безжалостно стянул чулок с ноги миловидной девушки и пустил ей кровь так же осторожно и искусно, как и ее госпожам.

Едва хирургическая операция была завершена, как все общество направилось в столовую, где был уже приготовлен королевский обед. Буфеты, до самых карнизов сводчатого потолка, были уставлены серебряной посудой, сверкали золотые и позолоченные бокалы, исполинские заздравные кубки и ковши чеканной работы, предназначенные для вина. Из соседних комнат лились звуки дивной мелодии, возбуждая аппетит гостей к лакомым блюдам и тонким винам. Когда слуги убрали остатки обеда, мажордом подал причудливый десерт, изображающий горы и скалы, отлитые из окрашенного в разные цвета сахара. Затейливое кондитерское сооружение из тех, что более говорят зрению и вкусу, чем разуму, изображало все злоключения графини в крошечных сахарных фигурках, как это принято у больших господ на торжественных празднествах. Графиня втайне не могла надивиться на все это. Обратившись к соседу по столу, с лентой через плечо, богемскому графу, как тот отрекомендовался, она с любопытством спросила, какое торжественное событие отмечается здесь сегодня, и получила ответ, что ничего особого не произошло и это всего лишь дружеская встреча добрых знакомых, случайно собравшихся здесь.

Она очень удивилась. О богатом, гостеприимном полковнике фон Ризентале она никогда ничего не слышала ни в Бреславле, ни за его пределами. И сколько она мысленно ни перебирала генеалогические таблицы, коих у нее в памяти хранился большой запас, она так и не припомнила подобного имени. Она решила узнать это у самого хозяина, надеясь, что он даст ей желаемое объяснение, но он столь ловко уклонялся от ее вопросов, что она так и не достигла цели. Он умышленно обрывал генеалогические нити и переводил беседу в возвышенную сферу царства духов, а в обществе, настроившемся на вадемекумские рассказы[47] и на разговоры о духовидцах, беседа нередко затягивается надолго; во всяком случае, тут никогда не бывает недостатка ни в рассказчиках, ни в заинтересованных слушателях.

Один тучный каноник рассказал много чудесных историй о Рюбецале. Спорили по поводу достоверности этих рассказов. Графиня почувствовала себя в родной стихии, когда смогла, приняв поучительный тон, выступить против предрассудков, и возглавила философскую партию. Своим вольнодумством она загнала в тупик парализованного финансового советника, у которого не двигался ни один орган, кроме языка, и который объявил себя рьяным защитником Рюбецаля.

— Моя собственная история, — сказала графиня в заключение, — является очевидным доказательством, что все разговоры о пресловутом горном духе — пустые бредни. Если бы он действительно обитал в здешних горах и обладал благородством, каким его наделяют сочинители сказок и праздные умы, то не позволил бы негодяю так бесчинствовать под своим именем. Но этот жалкий вымышленный дух не мог спасти свою честь, и не окажи нам помощь благородный господин фон Ризенталь, дерзкий парень издевался бы над нами сколько угодно.

Хозяин дома, до сих пор мало принимавший участия в философских дебатах, теперь вмешался в разговор и сказал: