Сказки и легенды

Если бы ландграф был нашим современником, он поверил бы честному слову дамы и отказался бы от дальнейших расследований, но такая деликатность была несвойственна нашим необузданным предкам.

— Покажи, что несешь, — повелительно сказал супруг и в сердцах сорвал передник с оробевшей ландграфини.

Слабая женщина не в силах была противиться насилию и лишь отступила назад.

— Опомнитесь, дорогой господин! — воскликнула она и покраснела от стыда, что перед слугами будет обличена во лжи. Но, о чудо! о чудо! Corpus delicti действительно превратились в пышные, только что распустившиеся розы. Булки — в белые, колбаса — в пурпурные и омлеты — в желтые. В радостном изумлении смотрела святая женщина на эту чудесную метаморфозу и не верила своим глазам, ибо даже своего ангела-хранителя считала неспособным совершить чудо только из учтивости, дабы спасти даму и, одурачив грубого супруга, с честью поддержать ее вынужденную ложь.

Это неопровержимое доказательство невиновности жены смягчило разъяренного льва, и он обратил свой гневный взор на ошеломленных придворных, напрасно оклеветавших, по его мнению, невинную, праведную ландграфиню. Он строго распек их и поклялся, что первого же наушника, который вздумает возводить напраслину на его добродетельную супругу, тотчас же бросит в подземную темницу, где тот будет томиться до самой смерти. Затем, в знак торжества невинности, он взял одну розу и воткнул себе в шляпу.

История умалчивает, нашел ли на другой день ландграф на шляпе увядшую розу или колбасу, а повествует лишь о том, что святая Елизавета, когда муж покинул ее, поцеловав в знак примирения, несколько оправившись от пережитого испуга, спустилась с горы на луг, где ожидали опекаемые ею слепые и хромые, сирые и голодные, чтобы раздать им обычную милостыню, ибо хорошо знала, что там чудесный обман исчезнет, как оно действительно и случилось. Когда она открыла свою корзинку, там не было никаких роз, а лежали те самые припасы, которые она вырвала из зубов придворных блюдолизов.

Отъезд ландграфа в Святую землю избавил Елизавету от строгого надзора, теперь она была вольна предаваться любимому делу благотворительности явно или тайно, как ей было угодно; но все же она так честно и преданно любила своего властного супруга, что, расставаясь с ним, искренне печалилась. Ах, она, наверное, предчувствовала, что не увидит его больше в этом мире, и очень сомневалась, ждет ли их блаженство за гробом. Там канонизированная святая принадлежит к такому высокому рангу, что все остальные преображенные души перед ней — только толпа черни. Как ни высоко был поставлен ландграф на этом свете, все же было весьма спорно, достоин ли он будет в преддверии рая преклонить колена на ковре у ее трона и осмелится ли поднять глаза на бывшую подругу, делившую с ним брачное ложе.

Сколько ни давала она торжественных обетов, сколько ни делала добрых дел и как ни действенны были возносимые ею ко всем святым молитвы, все же кредит ее на небесах был недостаточно велик, чтобы она могла продлить жизнь своему супругу хотя бы на одно мгновение.

Он умер в Отранто от жестокой лихорадки, в самом расцвете сил, так и не успев выполнить свой рыцарский долг и рассечь до луки седла хотя бы одного сарацина. Почувствовав приближение смерти и расставаясь с миром, он подозвал к своему смертному одру стоявшего среди преданных ему слуг и вассалов графа Эрнста и назначил его вместо себя предводителем небольшой толпы крестоносцев, оставшихся ему верными, взяв с него клятву, что он вернется домой не раньше, чем трижды обнажит меч свой против неверных. Затем, приняв от походного капеллана последнее причастие, заказал столько заупокойных месс, что их было бы вполне достаточно, чтобы он и вся его свита торжественно вступили в небесный Иерусалим[174], после чего скончался. Граф Эрнст приказал набальзамировать тело усопшего господина и, положив в серебряный гроб, послать овдовевшей ландграфине, которая скорбела о своем умершем супруге и, как одна из римских императриц, не снимала траура до самой смерти.