Сказки одного Самайна

О том, что именно из самых глубоких ночных луж утром рождается солнце. Что то страшное, что бродит ночами по улицам и преследует одиноких прохожих, просто очень хочет стать кошкой, которую подберут у подъезда, но ещё не умеет. Маленькое совсем, не научилось. Надеется: может, и так получится, сразу? А люди пугаются и ускоряют шаги, оставляя будущего кота одного под дождём. И будущий кот, вздохнув, тоскливо лакает оконный свет, сворачивается клубочком в самой глубокой луже и наутро просыпается солнцем. Котом – как-нибудь в другой раз. Не дорос ещё, маленький.

Моя упрямая подставляет ладони дождю, и я говорю ей:

– Слышишь, как он смеётся?

А она говорит:

– Слышу.

И смеётся в ответ. Вместе со мной, вместе с каждой осенней ночью, вместе со всеми сказками, которые я буду рассказывать, пока она будет слушать. Всё самое страшное, что во мне есть. Всё самое важное и самое нежное, на что я способен.

Всё, абсолютно.

Я провожаю её домой, обнимаю, и она обещает прийти опять. Предлагает остаться, но я не иду: пока ещё рано.

Хлопает дверь подъезда, оставляя меня одного под дождём, и через пару минут моя упрямая зажигает мне все окна, которые может. Я залпом выпиваю оконный свет, благодарю её, салютуя прозрачной ладонью, и сворачиваюсь клубочком в самой глубокой луже, чтобы наутро проснуться – может быть, даже действительно солнцем. Кто знает.

Самый страшный язык

Он утверждает, что знает меня много лет. Но я его почему-то не помню.

У него зелёные волосы, покрашенные не так аккуратно, как могли бы быть, отросшие куда длиннее, чем полагается для мальчишки. На вид ему, наверное, восемнадцать, может, чуть больше, я никогда не умел определять возраст по внешности.

Говорит, его зовут Хэл. Нет, никакой доморощенной готики. Просто его студенческие времена были настолько далёкими – или это просто технический прогресс так резко и удивительно прыгнул вперёд именно в этот момент – что на парах ещё писали записки, а не сообщения через интернет, и записки эти он для конспирации подписывал английским словом «Helicopter». Очень, говорит, это слово его смешило.

Ну правильно, что ещё может смешить лингвиста, как не слова? Что ещё и может быть в жизни лингвиста.

Так вот это самое «Helicopter» кто-то неизбежно додумался сократить до «Hel». Раз, другой, третий, и вот уже только так его и звали все, кроме преподавателей – Хэл, мальчик с зелёными волосами.

За зелёные волосы декан грозился не выдать Хэлу диплом, если он так и явится на вручение, тогда с этим было построже. Но ничего, выдал как миленький, никуда не делся. А Хэл нахально сидел на самом первом ряду, под носом у ректора, сверкал зеленющими глазищами, щеголял свежепокрашенной шевелюрой цвета майской травы и был абсолютно счастлив.

Это всё он мне сам рассказал, я-то его не помню. Нет, конечно, я не помню его. Нет.

Хэл смеётся надо мной, попадаясь навстречу в метро. У него безупречно ровная кожа, крупные кисти рук при общей почти болезненной худобе, тяжёлые ботинки – пока ещё из военторга, мартинсы будут потом, почти на исходе зелёных волос. У него на столе уже поселилась моя любимая книга, которая ещё не покрылась десятым слоем пыли – это потом. Только я всё ещё не помню его, вот беда.

Кэп. Кэп тоже уверен, что знает меня.

Я припоминаю его, но смутно. Кэпу около тридцати и он предпочитает, чтобы за словом «Капитан» шло слово «Америка», но я так и вижу, как на лбу у него маркером для белой доски написано «Очевидность». Наверно, поэтому он предпочитает, чтобы его звали Кэпом, без уточнений.

Кэп ходит в ногу со временем. «Преимущественно строем», – думаю я, слушая, как оглушительно он топает взад-вперёд по моей кухне, расписывая какие-то брэнды, стартапы, маркетинговые стратегии и хвастаясь своим безупречным английским. «Я же лингвист по первому высшему», – добавляет он таким тоном, как будто, услышав об этом, я должен срочно броситься ему в ноги и истово помолиться доселе неизвестному, но определённо очень могущественному божеству.

По второму пиарщик, ой, извините, «специалист по связям с общественностью». И мартинсы, которыми так гордится бедняга Хэл, давно уже на помойке, не говоря уж о неуклюжих армейских берцах, почивших после очередного летнего фестиваля в каком-то не то болоте, не то лесу.

Кэп частенько попадается мне навстречу то в угловом продуктовом, то в метро на «overcrowded» – «извини, привычка!» – пересадке на кольцевую, ближайшей ко мне. Смотрит укоризненно, мол, как ты можешь, поглаживает так толком и не отросшую, но тщательно расчёсанную бороду (гладкий подбородок Хэла на этом месте наверняка бы нервно дёрнулся от одной только ярко маячащей перспективы) и, плотнее прижав к себе «простигосподипортмоне» (тоже Хэлловский термин), больше всего похожее на дамскую сумочку, шагает на ленту эскалатора, едущего в противоположном от меня направлении.

Кэп обижен, и его можно понять. Я ведь на самом деле отлично всё помню. Просто очень не хочу вспоминать.