Сказки одного Самайна

– Ой, а может, подскажете? По мне так они все красивые.

Маленькая, хорошо, если девятнадцать исполнилось. Марго с высоты своих нынешних шестидесяти с гаком она кажется крохой. Встрёпанная, глаза покраснели – плакала.

Совершенно летняя. Надо же.

– Бывает, милая, всё бывает, – бормочет пожилая цветочница так, что в тамбуре снижающей скорость электрички её почти невозможно услышать. – В октябре все мы становимся старше, только-то и всего. Потом само пройдёт, вот увидишь.

Отдаёт аккуратный букетик, забирает купюру, глядит на своё отражение в мутном от грязи стекле. Семьдесят пять, осталось совсем немного. Электричка только-только успеет остановиться…

Где-нибудь в этом нелёгком мире наверняка осталась хотя бы одна башня с часами. Когда Марго выходит на тёмный перрон с рыжими искрами фонарей, часы пробивают полночь. Осень летит в ноябрь, лето кончается навсегда. Уже по другую сторону времени и давешнего стекла Марго снова смотрит на своё отражение. Рядом с ней на перронной скамейке ветер ворошит горстку пепла на побуревших кленовых листьях.

– Васильки не вянут, они седеют, – любит приговаривать тётка Клавдия, – совершенно как люди.

Поезд трогается в ту секунду, когда острые молодые глаза Марго находят в каштановой шевелюре новую белую нитку.

Каждый год в последний день октября шеф зачем-то привозит целое ведро васильков. Сам не знает потом, куда их девать, просит тихонько выкинуть, пока совсем не завяли. Тоску, говорит, наводят. И каждый раз, уходя предпоследним, смотрит на васильки, на Марго, спрашивает неуверенно:

– У тебя сегодня случайно не день рожденья?

– Нет, – тихонько смеётся ведьма, – у меня в мае.

– Точно, извини, – сокрушается он, – и откуда я взял, что сегодня?

Бормочет что-то ещё, машет рукой, уходит.

***

– «Круг замкнулся».

Марго кивает вслед электричке, вдыхает морозную черноту ноября и исчезает домой. Ветер подхватывает пепел с кленовых листьев и бросает его на рельсы, обращая в первый ноябрьский снегопад, под который она завтра проснётся.

Привратник

Бомм…

Часы на вокзале начали отсчёт последних мгновений полночи громко и вдумчиво, как умеют делать только старые вокзальные часы.

Наконец-то этот октябрь закончился! Особенно этот день! Устал, как пёс. Точнее оба устали, но ему, Генриху, немного попроще: шерсть лапы, хвост – и не холодно. Генрих сонно приоткрыл глаз. Один, потому что особо интересного ничего не происходило, чего дёргаться-то? И закрыл. Ещё немного и всё. На целый год – свободен. А пока сиди тут и дожидайся этих обормотов. Эх.

Бомм…

– Ну-ну! Не ворчи, – говорит напарник и треплет широкой морщинистой ладонью за ухом. Грязной пыльной ладонью! За грязным косматым ухом! Всё! В следующем году эту почётную должность пусть забирает себе, а то, понимаешь, наживается на его доброте. Хотя ему, Генриху, конечно, теплее, чего уж там. Но противно же до невозможности. Пёс недовольно заворочался и вздохнул.

Бомм…

Наряд полиции давно прошёл мимо, оставив потрёпанного жизнью деда и его старого седого забулдыгу-пса погреться ещё пять минут. При условии, что когда полицейские в следующий раз тут пройдут, этой парочки они не увидят.

Конечно, не увидят, куда им? Да и осталась минута всего.

Бомм…

Часы на вокзале громкие, чтоб, значит, пассажиры точно не пропустили. Что не пропустили? Да ничего им, бегущим по своим делам, не надо. Они и слона бы не заметили! А часы и вовсе тут не для них, только они об этом не знают. Да и не надо.

Вот же, не к ночи будут помянуты всякие… Бежит! И быстро бежит. Как только умудряется в вечернем-то платье и на каблучищах таких? Загадка. Сейчас ещё и ныть начнёт.

– Дяденька Привратник, миленький, пропусти, пожалуйста!

– Дымка, ты знаешь правила! К тому же часы бьют уже. Приходи через год, а?

– Не могу я через год! Очень надо на ту сторону, меня там ждут! Они ж только начали бить. А мы быстренько. Прямо только чуть приоткроете, и я скользну туманом, мне ж много не надо! Ну, дяденька, ну, пожалуйстаааа!

Бомм…

Вот уже и губа дрожит, и слёзы алмазами на глазах. Запястья тонкие заломлены, в глазах мольба. Как всегда.

– Генрих, тебе решать.

Вот спасибо, напарничек, ещё и на меня всё спихнул.

– А я вам на следующий год Туманных пирогов принесу и табак с Грозового вала. Я знаю, вы любите. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Бомм…

А глаза честные-честные. И ведь принесёт. Попробовала бы не принести. Ай, ладно. Пусть себе идёт. Ему в целом не в тягость, а пироги он любит, да и табаком хорошим не разбрасываются, знаете ли.

Напарник всё понимает без слов. Достаёт старый талмуд и огрызок карандаша.

Пёс же открывает невероятно чёрные глаза, на дне которых блуждают серебряные искры, колючие и холодные, как звёзды, внимательно смотрит на неё, такую странную, умильно сложившую ладони девушку с неуловимо меняющимся лицом, которое невозможно запомнить и невозможно забыть одновременно. Стоит на холодном ветру, на огромных каблуках и в вечернем платье, такая неправильная тут. Ветер усиливается, треплет подол её платья, но она не замечает этого. Ждёт.

Бомм…