Сказки-секунды. Высматривая мага (СИ)

Пахло свежей краской, немного — штукатуркой, резиной и спёртым воздухом. В не слишком просторном холле, с белыми стенами и сине-сиреневым полосатым полом, окон не оказалось, и Адольф заглянул за ближайшую дверь. Комната (тоже не слишком просторная, как с неудовольствием заметил он) совершенно пустая, в два широких сплошных окна без переплётов. Попытался дёрнуть на себя створку, но не смог, — заперто. Ключ не подходил. Значит, окна тут либо не открываются вообще, либо эта комната просто не его.

Вернувшись в холл, Дольф отметил ещё одну не слишком приятную деталь: все двери, за исключением входной из коридора, были стеклянными. Синие пластиковые косяки, чёрные металлические ручки и чистое, без единой пылинки и царапины стекло на всю поверхность. М-да. С Эм точно придётся повременить. Приглашать её в прозрачный куб, почти ничем не отделённый от общего холла, не хотелось.

И тут он увидел свою комнату. Комнату, которая (он ещё и не догадывался об этом) останется его пристанищем на долгие годы, вплоть до окончания докторантуры. И дело вовсе не в том, что он застрянет среди «неблагонадёжных» — просто эта комната полюбится ему, а Эм, которая всё-таки появится здесь не единожды, с годами наведёт настоящий ненавязчивый уют.

***

Первым делом распахнулось окно. Потом пришла очередь дивана: раскладного, ультрамаринового, обитого какой-то мягкой немаркой тканью, — Дольф расправил его и застелил хрустящей после прачечной простыней. Следом он начал разбор сумки: одежду пока можно оставить на стуле (общий гардероб позже поставят в холле), канцелярские мелочи вроде ручек, очечника и кучи блокнотов, разместились в ящике белого стола с рисунком тёмно-синих созвездий. Под мольбертом, который, к его вящей радости, уже стоял у окна (такого же огромного, во всю стену и без лишних реек переплёта), выстроились коробки темпер, грязная палитра, тюбики и банка с кистями и палочками сангины.

Последним Адольф бережно извлёк из сумки ловец снов — где бы они ни жил, ловец всегда висел поблизости от изголовья. Но сейчас Альф решил повесить его не над диваном, а около стола, по соседству с самодельной фанерной доской, на которую он прикалывал записки, наброски и удавшиеся этюды.

Позже голые стены с редкими сиреневыми полосами в тон полу Эм завесит картинами — абстракциями с разномастными домиками, видами зимнего Амстердама, котами и ивами. Альф не будет сопротивляться — в искусстве их совпадали до последней линии. Ещё позже свободные места заполнятся фотографиями, которыми, след за рисованием, с головой увлечётся Адольф. Да и вся комната постепенно обрастёт вещами, и когда, спустя десять лет, ему придётся покидать «Кораблик солнца», его имущество уже не уместится в спортивной сумке, небрежно брошенной под стол, пока — пустой и чистый…

На улице ещё с прошлого вечера толпились сумрачные тучи. Хотелось света. Из светильников в комнате оказались настенная лампа в форме фиолетовой полупланеты, крошечный чёрный софит (Адольф удовлетворённо хмыкнул) и две гирлянды слабеньких белых диодов-ночников.

Секунду спустя помещение налилось светом, по щелчку освобождённого от наушников плеера, — осенней музыкой, а через несколько минут, наконец, и запахом гуаши и мокрой пористой бумаги, так привычным Адольфу, успокаивающим и примиряющим его почти со всем, существующим в мире.

И в этот раз, водя широкой беличьей кистью по листу, он думал, что не всё так уже плохо. Да, его угораздило попасть в этот стеклянный «изолятор», как прозвали новый корпус его прежние соседи, и о свободной жизни придётся позабыть. Но, в конце концов, через час его ждут воскресные круассаны в светлой полупустой столовой, потом — дрёма на новом, непродавленном ещё диване, откуда не вылезают перья и где до него никто не спал, а потом можно рисовать до одури, до тех пор, пока кто-нибудь из кураторов не опомнится и не придёт укладывать его, «ненадёжного», на ночь.

И Адольф рисовал, вдыхая аромат старой краски, восковой пастели и непромытых стаканчиков для воды. Рисовал и в очередной раз мирился с миром, швырявшим и сминавшим его, но всё-таки подарившем временную стеклянную гавань в «Кораблике солнца», мирился с сиротством, одиночеством, затравленностью и завистью. Мирился со всем — даже с этим интернатом.

Когда наступит время, я вернусь

Коридор показался ему длинным — чересчур длинным, да и не коридором вовсе, а каким-то вытянутым стеблем со стекающим по стенкам соком.

К концу коридор расширялся в светлую столовую. Хель подошла к крайнему столу, Рей остановился рядом. Она выжидающе оглянулась, но, наткнувшись на его почти бессмысленный взгляд, только вздохнула. Надавила на плечи, заставила опуститься на стул. Присела рядом.

— Кофе?

— Кофе. — Голос Рея было хриплым, тихим, каким-то механическим.

Когда на клеёнчатой скатерти появились две фарфоровых чашки, Хель протянула одну Рею.

— Бери! Горячо.

Он взял, не глядя, отпил, закашлялся.

— Рей… Рей!.. — Она нерешительно подвинулась ближе. — Рей!

Он поморщился: