Сказки Вильгельма Гауфа

— Сто тысяч! — воскликнул, ушам не веря, бедный угольщик. — Ну, ну, не стучи так — скоро расстанемся. Хорошо, я согласен: дайте мне камень и деньги, а эту вечную помеху можете взять себе.

— Я так и знал, что ты малый не глупый, — ухмыльнулся Чурбан. — Пойдем же, выпьем еще, а там — денежки отсчитаем.

Они опять сели к столу, и пили до тех пор, пока Петер впал в глубокий сон.

Он проснулся от веселых звуков почтового рожка. Он сидел в богатой дорожной карете, катил по широкому шоссе, и когда выглянул из окна, то завидел горы Чернолесья далеко назади, в синем тумане. Сначала он не верил, что это он сам сидит в карете. И платье на нем было не прежнее. Но он так ясно помнил все, что с ним случилось, что наконец убедился и очень обрадовался. Только ему странно стало, отчего это ему ни капельки не жалко родной стороны, родных гор и лесов, из которых он уезжал в первый раз в жизни; даже когда он вспомнил о старухе матери, которая сидит одна, в нужде, в горе, да еще убивается по нем, не зная, что с ним сделалось — у него не нашлось ни слезинки. «Ах да! — спохватился он, — слезы и вздохи, грусть и жалость, это все из сердца, а у меня, по милости Чурбана, спасибо ему, сердце каменное, холодное».

Он приложил руку к груди — там было совсем спокойно и тихо. — «Если он на счет ста тысяч так же сдержал слово, как на счет сердца — славно!» — подумал он и начал осматривать карету. Ему попадались белье, платье всякого рода, но денег он долго не находил. Наконец он открыл сумку, а в сумке много и серебра и золота, и кредитных писем на имя первых банкиров во всех главных городах. — «Ну вот, теперь все устроилось так, как мне хотелось», — подумал он и ловко уселся в покойной карете.

Два года ездил он по свету и ничего не видал кроме почтовых станций, домов по сторонам в городах, да вывесок гостиниц, в которых он останавливался; впрочем он всегда нанимал человека, который показывал ему достопримечательности каждого города. Но его ничто не радовало, не занимало: ни дворцы, ни картины, ни музыка, ни театры; его каменное сердце ни в чем не принимало участия, его глаза и уши притупились ко всему прекрасному. Ничто не доставляло ему удовольствия, кроме еды и спанья; так он и жил: без цели ездил по свету, со скуки ел и со скуки же спал. По временам он припоминал, что ему было лучше и веселее, когда он был бедняком, и должен был постоянным трудом кормить себя и свою мат, что в то время его радовал каждый прекрасный вид, что он любил слушать музыку и пение, что он часто по целым часам радовался приходу матери в лес, к угольной куче, с незатейливым обедом. Когда он думал о прошлом, его особенно удивляло, что он теперь не может даже смеяться, тогда как прежде хохотал от всяких пустяков. Когда другие смеялись, он из вежливости растягивал рот, но ему совсем не было смешно. Он себя чувствовал необыкновенно спокойно, но довольным не мог назваться. И не тоска по родине или печаль одолели его, и просто пустота, скука, бесцельность. Наконец он решился ехать домой.

Первое, что он сделал — отправился к Чурбану, который принял его по-приятельски.

— Ну, — сказал он ему, — путешествовал я, всего насмотрелся: все глупости, скука одна. Вообще должен я сказать, что этот камень, который вы положили мне в грудь, пренесносная вещь. Он избавляет меня от многого; я никогда не сержусь, не огорчаюсь, но и не радуюсь, не веселюсь, точно живу на половину. Нельзя ли сделать его поподвижнее? А то, всего лучше — отдайте-ка мне мое прежнее сердце. Оно хотя и беспокоило меня подчас, а все же оно было живое, веселое, доброе, словом — хорошее было сердце.

Леший злобно засмеялся.

— Ну нет, погоди; как умрешь, тогда тебе возвратится твое живое, чувствительное сердце, — на радость или на горе. Это уж ты там увидишь, а здесь на земле не получишь — и не думай. Только вот что: ездил-то ты ездил, да без толку. А ты вот что сделай: поселись где-нибудь тут, построй себе дом, женись, пусти деньги в оборот. Ты до сих пор жил без дела, от праздности соскучился, да и сваливаешь все на это невинное сердце.

Петер согласился с Чурбаном, что он хандрит только от праздности, и тут же решил посвятить себя исключительно увеличению своего состояния. Чурбан подарил ему на разживу еще сто тысяч гульденов, и они расстались приятелями.