Схватка

Он все еще надеялся, что Шурочка заходила, может быть, оставила в дверях записку. Записки не было. Он растворил дверь на балкон. Было свежо. Он поежился, вспомнив сцену с директором. Шумели внизу тополя, роняя лист, мчались машины, вспарывая фарами пестрящую прохожими темноту. И текло над головой звездное небо. Звезды светили всей земле. А одна — только ему, обманчиво и тускло…

Разбудили его шаги, легкий шорох. Кто-то шарил на столе. Юрий шевельнулся, открыл глаза.

— Так и есть, повезло, — сказал Семен, — курить нечего, с ума сойти, а я тут у тебя как-то оставлял…

Под ним скрипнуло кресло. В лунной полутьме, разбавленной табачным дымом, лицо Семена выглядело резким, осунувшимся. Прямо Мефистофель. И что его принесло? Светящиеся стрелки будильника показывали два.

— Не спится?

Семен ответил не сразу:

— Лежал, смотрел на звезды. — Он хмыкнул, выдохнув облако дыма. — Прекрасный способ ощутить собственную ничтожность. Не пробовал?

— Ужасно ново.

— В том-то и дело.

«Где это он так нализался? — подумал Юрий. — Наверное, у зазнобы своей. Может быть, вместе с ученым гостем… Интересно, до чего они там договорились относительно «незаконных» опытов, в курсе ли директор или решили прихлопнуть «самодеятельность», не подымая шума? Что-то должен сказать Семен, проговориться».

…— И ничего нет. В один прекрасный день превратимся в космическую пыль. Все исчезнет…

Это было уже интересно — представить Сему и себя в виде враждующих пылинок — и немного смешно.

…— и наша технология, и наши размолвки. Ты идеалист, Юрок, тебе легче.

— Зато ты земной.

— Я-то? Земляной. — Семен осклабился, обнажив замерцавшую коронку. — Мужик! Что ни на есть посконный. Дед наш долго за свой клочок держался — до самой войны и меня, безотцовщину, с мамкой не отпускал… Она до сих пор не верит, что ее чадо в люди вышло. Приеду, глядит как на икону… Реактивно трансформировавшийся интеллигент. Атомный век.

— Вот и радуйся.

— И все-таки земной… — мечтательно тянул Семен. — Я в детстве голодал, макуху ел, да и то не всегда, а сосед наш, сельсоветчик Митяй, таскал пайки. В закрытом портфеле — совестливый был. И когда, бывало, прижмут дедулю, понадобится ему какая-нибудь охранительная справка, завялит окуньков, потрет конопляным маслом для жирности и с подношением шлет меня, пацана, к Митяю. Да при этом сказывал со вздохом: «Эх, Сема, жисть — только жмись, за сильного держись и сам не падай. Одним словом, борьба». Митяя, правда, потом погнали.

Юрий старался уловить связь во всей этой путанице космоса с Митяем. Сон и прошел.

— Мордой он ужасно походил на Викентьича, я даже вздрогнул, увидев его в первый раз.

Юрий поморщился:

— Ну, это уже невкусно — оговаривать благодетеля. — Он бессознательно хитрил, вызывая Семена на откровенность. — Хотя старик крепкий и, видимо, тоже далек от «идеализма».

— Что ты! Во — потолочек. Но это между нами.

Семен словно бы чему-то обрадовался, а Юрию стало не по себе от его доверительной скороговорки, как бы рассчитанной на дружескую солидарность против чужого, малознакомого ему человека, кто бы он ни был.

— Нет, — частил Семен, — он неглуп, с опытом, но не фонтан, нет. А вот дай ему место академика — сядет и глазом не моргнет, трогательная самоуверенность! Как в старой аглицкой пословице: о человеке думают так, как он думает сам о себе.

— К чему ты это?

— К тому! К проблеме удачи. Противостояния бывают не часто, и надо хватать звезду за хвост. Банально, не правда ли?..

«Вот оно что, — подумал Юрий, — кажется, меня совращают».

— А что ты придумаешь получше? — Семен, расслабясь, откинулся в кресле и заговорил не спеша, с какой-то хмельной отрешенностью, то и дело вздыхая, похлопывая ладонью по подлокотнику, и, несмотря на весь свой космический нигилизм, напоминал пастыря, который старается обратить собеседника в свою веру. — Дурно, да? Но еще хуже быть неудачником. И главное, никому это не нужно — ни тебе, ни людям. Ты уж мне поверь, кое-что повидал… Друзья остынут. Ну, посочувствуют, может быть. И женщины тоже. Да-да, те самые, расхорошие. Уйдут, и все. Может быть, даже сожалея, мучаясь. Или сам уйдешь, из гордости. Жалость и любовь несовместимы. Попробуй-ка изменить человека. Шиш! Не так просто…

Казалось, мелькнула мысль, словно некое озарение, простая, ясная, все объясняющая, но он так и не смог удержать ее и, все еще пытаясь сосредоточиться, сказал рассеянно:

— Если ты такой умный, измени сам себя.

— А зачем? Представляешь, все станут одинаково хорошими, исчезнет диалектика, жизнь. — Семен шутовски рассмеялся. Опять это был прежний Семен, у которого не поймешь, где правда, где фарс. — Нет, Юрочка, умней себя не станешь… А ты в самом деле идеалист, и несколько старомоден. Тебе подавай ясность, чтобы дважды два — четыре. А это отклонение от нормы. Норма — это сложность, стихия. Истина где-то в синтезе, зачем же залезать в дебри в поисках четверки. Это примитивно, как бунт. Не нарушай связей, не насилуй…

— Аминь? — спросил Юрий.