Схватка в западне

Старый Субботов прикрикнул на жену:

— Замолкни с хныканьем. Не слыхали ужо твоих причитаний. Покормила бы лучше гостей.

Вытирая слезы, Субботиха смахнула со стола передником, поставила крынку молока, глиняную миску с горячими шаньгами с творогом.

— Поешьте с дорожки. Вон какие исхудалые.

— Подкрепитесь да, може, порасскажете про Софроншу нашева, — выжидательно смотрел Субботов на Любушку. — Вить вместе с твоим мужем войну мыкает.

Любушке стало ясно: Субботовым о сыне ничего неведомо. Она коротко рассказала о том, как Тимофей и Софрон ушли с сотней на разведку и по сей день о них ничего не известно.

— Убили Софроншу! Убили сыночка-а-а… — пуще прежнего заголосила Субботова. — Чтоб им сгореть в кромешном огне красным и белым проклятущим. Ой, горечко мне…

— Занемей, старая! — вскричал сменившийся с лица Субботов. Борода его задрожала, на лбу выступила испарина. — Софрон не таковский, штоб за понюх табаку сгинуть. Бог даст, живым останется. Рано ишо его оплакивать. — Он вытер рукавом взмокший лоб, совладал с волнением, закончил: — Счас неизвестно, где оно быстрейше сгинуть. У нас тут тоже не дай и не приведи. Так што уж лучше где-то мыкаться. Всех, кто были у красных, у нас тут в каталажку гребут.

Из рассказа Субботова Любушка узнала, что в Таежной побывали семеновцы, установили свою власть. Станичный атаман наведывался недавно к Субботовым, расспрашивал про сына. Пригрозил, если узнается, что Софрон у красных, родители ответят за него перед новой властью.

Долго задерживаться в Таежной было небезопасно. Поблагодарив гостеприимных хозяев за приют и угощение, женщины с полудня двинулись в дальнейший путь.

К вечеру они уже подъезжали к Голубицам. Петлявшая по тайге дорога поднялась на склон безлесой тупоглавой сопки и пошла опоясывать ее ровной дугой.

Настя-сестрица заметно волновалась — родные места. Она заговорила с Любушкой о своем крае, о родственниках.

— Красиво у нас, правда? Обминем сопку — и Голубицы увидишь. А знаешь, почему Голубицы так называются? Это по здешним богатым ягодникам сысстари давали селам ягодные имена. Село наше в пади находится. Падь так и кличется — Ягодная. И речонка — Ягодинка… Голубики тут тьма-тьмущая. Поменьше я была, из ограды выскочу и — в голубичник. Прибегу домой, вся синяя: руки, лицо, платьишко. Мама, конечно, поругает, однако не сильно. Она у меня добрая. Зато братка за косы натаскает. Шустрый у меня братка. Как они теперь?.. У нас в селе родичей мало. Отец-то из Дульдурги был, все его родственники там живут. А у мамы почти никого не осталось. Дедушка с бабушкой померли.

До Любушки, точно откуда-то издалека, доходили отдельные слова и фразы Анастасии. Рассеянно глядя на тупоглавую сопку, западные склоны которой уже покрывались вечерней чернотой, она мысленно видела Тимофея, была рядом с ним. Воспоминания о нем в последнее время все чаще и чаще наплывали на нее. Любушка привыкла к ним, жила ими, ибо они в какой-то мере защищали ее от нестерпимой душевной тоски.

Подвода обогнула сопку, и впереди показалась березовая роща, почти не тронутая осенней позолотой.

Настя-сестрица вдруг зашмыгала носом:

— Паленым тянет. Чуешь, Любушка?

Любушка молчала.

— Никак, пожар где-то… — еще сильнее забеспокоилась Анастасия.

Любушка смотрела на шагавшие вдоль дороги равностволые деревца, радующие глаз своей чистой белизной, и никак не могла увязать их с тем, что говорила Настя-сестрица.

Роща кончилась. За ней развернулась новая живописная картина. Справа змеилась темно-синей лентой заросшая по берегам красным тальником неширокая речка, слева поднимался к дальним хребтам зеленый от хвойного леса косогор, а посредине желтая долина — скошенное хлебное поле.

Но долго любоваться этой картиной не пришлось, дорога свернула влево. Телега оказалась на взлобке холма, и женщины увидели зарево. Анастасия вскрикнула:

— Что это?!.

Стремительный спуск побежал по крутой кривой.

* * *

Пулеметная очередь глухо постучала в окно избы откуда-то с северной окраины поселка. Чутко дремавшая Любушка испуганно дернулась, робко толкнула Церенову, засуетилась подниматься.

Настя-сестрица, так и не сомкнувшая с вечера глаз, успокоила подругу, легонько прижала к себе, шепнула: «Лежи тихо, может, наши это».

В прихожей стоял предрассветный мрак. Возле печки бесшумно сновала старуха. За занавеской со свистом всхрапывал хозяин.

Пулемет опять застучал. Теперь громче, длиннее, обозленнее. Старуха на миг замерла, храп за занавеской оборвался. В кути заворочался вестовой Путин, громыхнул о пол чем-то железным. И вслед его голос:

— Што случилось? Тарабанит вроде хтой-то. Зажги-ка, бабка, свет.

Путин поднимался нехотя, шумно сопел, надевая мундир.

Очередь снова повторилась.

— Вроде пулемет, — по-настоящему обеспокоился казак.

Старуха засветила лампу. За дверью избы послышались поспешные шаги, обрывочный говор, и в прихожую влетел старший урядник.

— Красные! Красные напали!.. — Из его рта выбивалась слюна. — Ваше благородие, ваше… Путин, спишь, стервец! Буди хорунжего — тревога!

Филигонов выскочил из зала, на ходу натягивая шаровары.