Скитания

— Но они, — продолжал между тем Рудольф, — могли бы платить мне втрое больше: за вредность. И нашим президентам они тоже платят позорно мало, мой друг, по сравнению, скажем, с доходами самого скромного финансового магната. Ну как вам сказать… Нечто вроде пособия по безработице самого низшего уровня. Какие-то несколько сот тысяч долларов — это вообще не деньги, а карманные расходы. К примеру, работа президента связана с риском для жизни — если что не так, они сами их же и ликвидируют, дезинтегрируют то есть. Хоть бы имели совесть платить за риск. Что и говорить, мой далёкий русский друг, служить этим людям — прямо скажу — непросто.

Андрей молчал, готовый ко всему. Ужин, заказанный Рудольфом, поразил его своей простотой и обилием. Начали с пива.

— Ну что ж, Андрей, — начал Рудольф. — «Всё сбылось, не правда ли?», как говорится в «Мастере и Маргарите». Вы сами видите теперь то, о чём я говорил вам несколько лет назад, при нашей единственной первой встрече: мы превратим этих борцов за свободу, ваших диссидентов, в стадо наёмников, в оплаченных имбецилов. Всё сбылось, не так ли?

Андрею нечего было возразить.

— Откровенно говоря, — задумчиво продолжал Рудольф, — я не ожидал той лёгкости, с какой нам удалось их подчинить. Это что-то поразительное. С нашей стороны не было даже особых усилий. Как мы их приручили! И вот что странно: там, в СССР, при этой страшной тоталитарной системе они ничего не боялись, открыто кричали, а здесь какие стали тихие, покорные… Если и рвут на себе рубашку, то только когда надо и когда оплачено: чтоб ругать Советский Союз. Что это значит?

Голубые глаза Рудольфа засветились искренним, только слегка безумным веселием.

— Это значит, — продолжал он, — что наша система страха несравненно эффективнее вашей… Не правда ли? Страх оказаться без денег, за чертой, гораздо сильнее, чем страх оказаться в тюрьме: там, по крайней мере, вы можете чувствовать себя героем. А здесь вас не сажают, а просто вычёркивают из жизни… Ох, как это эффективно, мой друг! Я был в Париже… Среди ваших…

— Не все же так. Есть те, которые не сдались, — вдруг резко возразил Андрей.

— Конечно, есть исключения. Эдакие упрямцы, — захохотал Рудольф. — Так вот, в Париже… Я обследовал их лицом к лицу… Забавно! Мы и не требуем от них той подлости по отношению к своей стране, которую они демонстрируют публично… в своих газетах… Мой Бог, нам вовсе не нужно, чтобы вы плевали на могилы собственных матерей… Зачем? Есть более тонкие методы… Так нате-с, плюют! Боятся потерять субсидии. Перебарщивают, как у вас говорят, — со вздохом заключил Рудольф. — Беседовал я там, в Париже, с одной поэтессой, диссиденткой. Она, согласно свободной прессе, — вторая Анна Ахматова. По мнению каждого нормального человека, она — полуграфоманка… Но это неважно, не будем упрекать человека за отсутствие таланта… Так вот, сидим с ней в мирном парижском кафе, беседуем; рядом Эйфелева башня… И вдруг вскакивает… Кричит: «Я не успокоюсь, пока на них — на Москву то бишь — не будет сброшена атомная бомба!» Я её тихо так спрашиваю: «А вы сами-то откуда?» «Из Москвы», — говорит. «И, поди, — говорю, — отец и мать тоже там?» «Конечно», — отвечает. «А как же бомба?» «Вы что, советский агент?» — и смотрит на меня расширенными от злости глазами.

— Рудольф, ну это же уже клиника… Психиатрия.

— Ну не скажите. В борьбе, как говорится, всё сгодится…

— Ох, какая мерзость. Вы это не выдумали?

— Езжайте в Париж — сами убедитесь. Они там работают отлично: прививают вам чувство вины, чтоб сдались нам, и, кроме того, любым путём создать вашу интеллигенцию, далёкую от России, от любви к ней… В европейских газетах та же линия. Один всемирно известный так и заорал в одном важном журнале: у них, мол, две линии обороны. Одна — социализм, партия, другая — православие, русский патриотизм. И впал в истерику: мол, нельзя прорвать две линии обороны, а то бы мы их давно подчинили, без всяких войн. Одну линию, по его мнению, прорвать ещё можно, сейчас… Вот вам прямое указание, что надо сохранять две линии обороны, как во время Великой Отечественной, а не делать так, чтобы эти две линии боролись друг с другом, освобождая путь врагу…

Андрей улыбался и думал в то же время: «Боже мой, кто же он, этот Рудольф? Как мне себя вести? Конечно, первое, что приходит на ум, это глобальная провокация. Но почему я? Я же не политик, не всемирный диссидент… И потом, не похоже на провокацию: здесь что-то посерьёзней. Но всё-таки: молчать и молчать. Не поддаваться на искренность. Знаем мы их…»

— Андрей, а теперь я хочу поговорить о вас, о ваших статьях. Откровенно говоря, я хохотал, читая. Как вы балансируете! Как вы ловко представляете себя служителем чистого искусства! Мол, не спрашивайте с меня антисоветских статей — я и там был вне политики, и здесь хочу оставаться таким. Это неплохая игра, во всяком случае, хоть какая-то логика есть. Но ведь этим вы отрезаете от себя путь к успеху, хотя и не лишаете себя возможности публиковаться. Вы не в «белом» и не в чёрном списке…