Скитания

Вечером, когда Фелипе готовился ко сну, в келью вошел Макерони. К удивлению Брутто, он был одет вместо сутанеллы в камзол и панталоны, у пояса висела шпага.

– Я за тобой, – заявил Мэкерони. – Идем в город. Ты припрятал светскую одежду?

– Город? Светская одежда?!

Бруно ничего не понимал, и Макерони начал объяснять:

– Видишь ли, петушок, каждый из нас сохранил старое платье и оружие. Кельи у нас, правда, не запираются, но наше добро укрывают те, кто имеет право держать дверь на замке.

– Кто же это?

– Учителя внутренней и внешней школы, органисты,[123] регент церковного хора, смотритель конюшен… Платят им не слишком много, и они не прочь заработать с нашего брата.

– Я все имущество сдал отцу ключарю.

– Не беда. У нас кое-кто остался сегодня дома после вчерашнего перепоя, и мы подберем одежду на твой рост.

– Но разве отец Антонио выпустит вас из монастыря? – спросил Бруно. – Это неподкупный святой старик.

– А мы не искушаем его святость, – ухмыльнулся Макерони. – В задней стене есть потайная калитка, и секрет ее нам известен.

– Но как вы скрываете свои похождения от отцов монахов?

Макерони снова обуял смех:

– Отцы монахи? Да они сами ходят в город каждую ночь. И, конечно, не за тем, чтобы служить мессы.

Монахи уходят по ночам кутить в город! Бруно хотел выказать удивление, но вспомнил, что часто видел, как почтенные отцы по утрам, еле держась на ногах, пробирались в свои кельи вместо того, чтобы идти в церковь.

Фелипе поблагодарил товарища за предложение, но сказал, что у него нет желания сопровождать его в город.

– Ладно, петушок, я тебя понимаю. Ты какой-то особенный. Ну, да и то сказать, должны же быть в нашем содоме праведники, ради которых Господь еще щадит его![124]

Макерони дружески обнял Бруно, и тот почувствовал под одеждой ночного гуляки что-то твердое.

– Кольчуга?

– А как же, – подмигнул тот. – Ночью по городу бродить опасно, могут напасть худые люди.

Он оставил келью. Бруно плохо спал ночь, его мучили кошмары. На лекции он с облегчением увидел целого и невредимого Макерони, тот дружески хлопнул его по плечу. Во время занятий студент дремал, а после обеда пришел к Фелипе.

– Ну, была у нас вчера потеха! – начал он рассказ. – В нашу компанию затесались три монаха, конечно, все паскуалисты…

– А ты тоже паскуалисг? – с любопытством перебил Бруно.

– Попробуй прийти на экзамен к ректору, не будучи паскуалистом! – рассмеялся Макерони. – Но ты слушай, что было дальше. Мы вышли из кабачка на рассвете, «веселыми ногами скакаша и плясаша…». И вдруг навстречу компания порчеллистов, они, видишь ли, кутили по соседству. Кто-то из них бросил нам обидное слово, наши ответили, и завязалась такая потасовка…

– Я удивляюсь, – сказал Фелипе, – как вас не забирают испанские патрули.

Макеронн беспечно отозвался:

– Э, они с нами не связываются. Отцы доминиканцы пожаловались вице-королю, что солдаты мешают им навещать по ночам тяжелобольных верующих.

Не всегда запретные похождения заканчивались благополучно. Иногда собутыльники вливали в себя столько лакрима кристи,[125] что теряли рассудок и начинали громить приютившее их «заведение», а бывало, что «смиренные иноки» врывались в дома с целью грабежа и убийства. Ведь в Сан-Доминико Маджоре под белой рясой скрывалось немало преступников, приговоренных к каторге и даже плахе. Но монашеский сан обеспечивал им неприкосновенность.

Суд узнавал лишь о ничтожно малой части тысяч и тысяч преступлений, совершаемых доминиканцами. В огромном большинстве случаев монастырскому начальству удавалось закончить дело миром, так или иначе ублаготворив или запугав жалобщиков. В тех немногих случаях, когда дело принимало огласку, с преступниками расправлялись жестоко: лишали сана, бичевали и ссылали гребцами на галеры.

За менее тяжкие преступления виновные отделывались заключением в подземной монастырской тюрьме.

Тиначчо Макерони, Джулио Асколано и другие товарищи не раз еще соблазняли Бруно отправиться с ними ночью в город, но молодой студент всегда отвергал такие предложения. Он предпочитал выходить из монастыря по воскресным дням после мессы.

Фелипе отправлялся прямо в домик Саволино, где его с радостью встречали не только дядя и тетка, но и согнувшийся в дугу Джузеппе Цампи и толстая, пышущая здоровьем кухарка Чеккина.

Старики Саволино тяжело переживали гибель Ревекки. Они полюбили ее всей душой, видели в ней дочь, ее детей мечтали лелеять. Синьор Джакомо часто сидел в садике и смотрел на двойную вершину Везувия, которая благодаря удивительной прозрачности воздуха казалась совсем рядом. Там, у подножия вулкана, была погребена его Ревекка, надежда его старости. Она ушла из жизни, а за ней ушел из его жизни и Фелипе…

– Ревекка, дочка моя, – шептал старик и качал седой головой.