Скитники

Корней коротко поведал о случившемся. Упомянул и про обнаруженную по нечаянной наводке Горбуна залежь самородного золота.

Григорий задумался:

— Рано или поздно людей хватятся. Самое верное — тела те для сохранности сегодня же в ледник сложи и непременно сбереги медвежье мясо, оно — твой единственный защитник и оправдатель. Как власти прибудут, сразу, не таясь, обо всем поведай. Иных вариантов нет. Ну, а мы, сам понимаешь, за тебя не в ответе. Нас не марай.

— Даже помыслить такое не можно! Во мне не сомневайтесь. Богом клянусь, на вас и тень не падет. — В глазах Корнея от обиды заискрились слезы.

— Бога не поминай! Ты ж не только нас, но и Его предал.

Наставник наконец вскользь глянул на бывшего сотоварища. «Исхудал, в волосах седина, взор потухший, — отметил он про себя. — Сам виноват. За грехи рано или поздно платить приходится. Тебе ли, детям ли, а Господь счет предъявит».

Прежде он души не чаял в Корнее, считал его главной опорой в делах сообщества. Да и благодарен был ему за то, что много лет назад в скит привел. И сейчас в его сердце помимо воли шевельнулась было жалость, тем более что сознавал и свою вину, но сразу усмирил ее. Он Наставник и отвечает перед Богом за порядок и нравы в общине.

— Ступай, — произнес он как можно суше, хотя в душе помягчел.

Когда Корней на цыпочках вышел, Григорий обессиленно опустился на скамью. Нелегко дался ему этот разговор. Не было в истории общины более тяжкого грехопадения.

«Не пойму, как такое могло случиться. Примерный семьянин и вдруг впал в блудострастие. Казалось бы, редким праведником был. И мы в созвучии жили. Были, как две головешки в костре — чудилось, убери одну, и костер погаснет. Но нет, слава богу, и без него, оказывается, есть на кого опереться. Взять ту же Дарью. Приходит ко мне вроде за советом или просто душу излить, успокоиться, а я от нее сам ума набираюсь. Колоссальной духовной силы женщина и мудра чрезвычайно. Вроде, так повезло мужику, ан нет, не угодила!»

Мысли в голове наставника крутились, сменяя друг друга, как снег в метель.

«И когда в Корнее завелся этот червь? Может, слишком много дозволял ему? Все странничал, вот и поразила любовь к переменчивости. Чтобы остальных не вводить в искус, пожалуй, надо обособленность крепить… Сказать-то легко, а как исполнить? Уже и на аэропланах залетать стали.

Может, первопричина всего в том, что дозволили Елисею с язычницей венчаться? Так вроде по уставу, без самодельства женили. Да и сколько Ольга пользы общине принесла. А какие у них остальные дети и внуки! Не всяк такими похвалится! Первейшие помощники.

Чего-то Господь, сотворяя человека, не додумал. Жизнь иных тварей вон как мудро организовал! Любо посмотреть! Взять хотя бы тех же пчел или муравьев. Мы на них спесиво поглядываем, а между тем эти крохи — красноречивый образец справедливо устроенного общества. У них все направлено на сотрудничество и самопожертвование ради общего блага. Поучиться бы у них, глядишь, давно построили б рай на земле».

* * *

Корней вернулся в лагерь в крайне удрученном состоянии. Сказывался не столько холодный прием наставника — он иного и не ожидал, сколько встреча, которой он особливо страшился и в то же время жаждал, встреча с отцом. Перед ним неотступно маячили его ненавидящие глаза.

Они столкнулись почти лоб в лоб: когда Корней, подойдя к скитским воротам, отворил калитку, то уперся взглядом в родителя, тащившего одноосную тележку с дровами. Невольно шагнул навстречу, но гримаса отвращения, исказившая лицо отца, обожгла злой крапивой.

— Как смел поганить своими стопами нашу землю? Жену богоданную холить и беречь надо. Она мать твоим детям. А ты, тварь, за бесом в женском обличье, засучив портки, побежал. Весь наш род перед Богом и людьми осрамил. Будь ты проклят! Прочь с глаз моих!

Корней понимал, что в случае встречи отец вряд ли приласкает, но не ожидал столь откровенной неприязни. Горше слов ему не доводилось слышать. Самое страшное, что слова-то справедливые!

Долго сидел он на полузамытой песком валежине, вперив отсутствующий взор в чешуйчатую рябь озера. На душе было погано. Потухли последние искорки надежды на примирение.

Тени облачков, гонимых ветром, наконец отвлекли его от невеселых раздумий. Корней поднял глаза. Белые пушистые, они весело и беззаботно летели в неведомую даль. Провожая их взглядом, он вернулся к реальности, и постепенно отрешенность уступила место пониманию того, что надо действовать. Предстояло основательно подготовиться к ответу перед властями. Да хорошо подготовиться, дабы от Впадины их отвадить.

* * *

Узнав, что табашники проведали о залежи золота из записей Горбуна, Григорий направился в дом Елисея. Тот, выслушав наставника, сердито проворчал:

— Вот тебе и молчун! Вот удружил! Тоже еще золотокопатель выискался! Хоть бы нам про ту тетрадь сказал!

— Да уж, не будь ее, глядишь, обошлось бы, — согласился Григорий. — И зачем он про золото написал? На кой ляд оно ему-то? Да еще возложил на себя обет молчания?

— Думаю, тут какая-то тайна. Надо почитать его писанину, может, из нее что узнаем.