Скитники

— А что рассказывать? Ничего романтичного. Наша семья по переселенческой программе в 1911 году переехала с соседями из Костромской губернии в Уссурийский край, в поселок Терней. Это на берегу Японского моря. Как и многих, батю поманило обещание департамента безвозмездно выделить 100 десятин[99] земли по выбору. К тому же проезд оплачивали, да еще в дорогу на каждую душу выдавали по полтине золотом и пуду зерна.

Отец с соседями набрали на новое место столько инвентаря, машин, скарба и скотины, что пришлось к нашему вагону прицеплять еще открытую платформу и телятник.

Земли на новых местах оказались плодородными. Урожаи получали отменные. Построили на ключе общую мельницу. Пасека разрослась до двухсот семей. Дичи вокруг было столько, что иной раз стреляли прямо со двора. Про рыбу уж и не говорю. А за мануфактурой ездили в Харбин. Там товар был дешевле — таможенными пошлинами не облагался.

В достатке жили. У одних он был больше, у других меньше — кто как смог развернуться, но никто не бедствовал. Да и грех было жить по-иному — море и суша кормили с избытком. Имелись, конечно, и лодыри, хотя и им вольготно жилось. Не считалось зазорным отвесить такому нескладехе меру муки. Наперед знали, что долг не вернет, но давали. И не подозревали тогда, что подкармливаем на свою голову тех, кто в восемнадцатом году, оказавшись в комбедах, нас же, своих благодетелей, достигших достатка упорным, каждодневным трудом, придут раскулачивать.

— Что верно, то верно: мы сами взрастили опору для большевиков — постоянно такого рода бездельникам подавали, жалеючи. Я не про тех, кто увечный, — такому дать святое дело. А про любителей жить за счет других, — согласно закивал ротмистр. — Извини что перебил.

— Когда дошла весть, что началась война с Германией, хотя переселенцев не трогали, отец собрал нас и сказал: «Не гоже нам, пятерым здоровым мужикам, в стороне оставаться — кому-то надобно на фронт идти».

Поскольку из всех только я был холостой, я и вызвался. В шестнадцатом году закончил во Владивостоке мореходку и с той поры на флоте. В двадцать первом наш миноносец подорвался. Меня после санчасти откомандировали на охрану складов на острове Русском. Как услышал про набор Пепеляевым добровольцев в Якутскую экспедицию, так сразу и записался. А дальше вы знаете.

— Так получается, что мы с тобой, мичман, почти земляки. Я ведь из Ярославской губернии, — неожиданно присоединился к беседе обычно помалкивающий поручик Орлов. — Господа, вы будете смеяться, а мне почти каждую ночь снится наше родовое поместье. Будто брожу я то по усадьбе, то по аллеям старого парка… Все дотла сожгли! Другом нашей семьи был художник Нестеров, и четыре картины, что он отцу подарил, в огне погибли. …Непонятна эта страсть к разрушению. Почему бы не устроить там, скажем, школу? Сжигать — кому польза?

— Сейчас плачемся, а ведь сами радели о демократии! А надо было на корню давить большевистскую заразу, — с горечью заметил штабс-капитан.

— И все же элемент демократии необходим, — возразил поручик.

— Какая к черту демократия?! Хотите пример демократии? Вот послушайте. В бою под Уфой, в рукопашной красноармеец с криком «Подыхай, барин!» воткнул мне в легкое штык. Хотел еще пырнуть, да я его саблей успел по шее полоснуть. Он упал и тут я разглядел, что это наш садовник. В глазах злоба, хрипит от крови: «Будь ты трижды проклят!» Каково! А мы его во Франции обучали и на именины всегда одаривали. Вот и вся демократия, господа! — с болью вспомнил штабс-капитан Тиньков.

— Уфу же тогда красные взяли. Как выбрался-то? — поинтересовался ротмистр.

— Башкир сердобольный на своей заимке выходил. Когда окреп, купил у него лошадку, сани, мужицкий армячок и тулуп, а борода к тому времени отросла, и на восток двинул. Выбрался к Транссибу. Там сколько ехал вдоль насыпи, столько и видел промерзшие трупы людей, коней. Лежат, припорошенные снегом, где смерть настигла. Телеграфные провода оборваны, на ветру болтаются. На путях брошенные эшелоны: вагоны с выбитыми стеклами, искромсанные снарядами теплушки. И в них заледенелые трупы. Множество больных и раненых, не способных двигаться, так и замерзли — кто на полках, кто в проходах.

Что, думаю, делать? Зашел к обходчику, тот говорит, что так до самого Омска. Решил, была не была, двум смертям не бывать, одной не миновать — поехал на своей лошадке дальше. И добрался-таки до наших частей и сразу с ротой стрелков был отправлен в Харбин. Сопровождали спецгруз — ящики с останками Великих князей с алапаевской трагедии[100].

— А я, господа, поначалу даже обрадовался, когда свершилась Февральская революция и царь отрекся от престола, — признался ротмистр Пастухов. — Да и не только я — устали от бездарных и несуразных приказов военного министра. Верил, глупец, в хорошую жизнь, хотя и страшновато без монарха было.