Скитники

– Знакомая история, – понимающе кивнул есаул Суворов. – Кто хоть немного намыл рыжухи, тот заболевает этим на всю жизнь и вкалывает, как каторжник. Не по приговору, а добровольно, старательно, потому и зовется – старатель. И не только страсть к богатству движет им, но и страсть к риску, азарт – вдруг намою или найду что-либо неслыханное.

– Верно глаголишь. Откель знашь? – удивился старик.

– Довелось два сезона бутарить.

– Я, брат, по первости мыл и все мечтал в деревню козырным тузом возвернуться. А ноне интерес к щегольству остыл. Да меня тама, поди, давно забыли. Годки-то, верно, перемерли. Эт я штой-то задержалси на белом свете. Таперича все голову ломаю, куды с пользой намытое употребить. Душа просит на добро дело, а никак не смякитю на како, прах его побери.

*

Воздух от высоко стоящего светила сделался горячим, духовитым. Даже в Якутии, в краю, где земля проморожена на глубину в сотни сажен, выпадают такие дни, когда хочется спрятаться от палящего зноя. Правда, лишь набежит на солнце тучка, так тут же начинаешь ежиться от холода, сочащегося из оледенелого земного нутра.

Сегодня как раз выдался один из таких солнечных дней, когда тайга нежилась в летней истоме. Мичман, насторожив самострелы на оленьих тропах в верховьях ключа Студеного, возвращался в монастырь. С Лешаком они договорились, что тот будет промышлять понизу. Старика это устраивало – подниматься вверх, к истоку ключа, ему уже было в тягость.

Шел мичман по дну распадка среди угрюмых елей, а перед его глазами неотступно стоял завораживающий блеск невиданных сокровищ. Как ни старался он избавиться от навязчивого видения, эта картина беспрестанно всплывала перед его взором.

Дело в том, что вчера дед не утерпел и показал «академикам» свои богатства, хранящиеся в закрытой на два замка келье рядом с трапезной. Его давно терзало тщеславное желание похвалиться перед людьми. Хотелось, чтобы хоть кто-то по достоинству оценил то, чем владеет он – сын бедняка из Орловской губернии.

«Чего таиться? Покажу-ка своим приживальцам, а то, неровен час, помру – какой тогда от всего этого прок», – отбросил старик сомнения и не пожалел, что открылся. Наблюдая, как округлялись глаза «академиков» при виде мешочков с хрусткой «рыжухой» и чисто вымытых самородков, сваленных прямо на пол, он получил редкое, неизъяснимое наслаждение. Быть может, именно ради таких сладостных минут и стяжают люди богатства?

Мичман, оторопевший от детской доверчивости старика, не сдержался, спросил в лоб:

– А не боитесь, что мы вас ограбим? Вы ведь совсем не знаете нас.

– Дык я, сынок, давно свое отбоялся. И не дано нам знать, как лучше, так али эдак… Как душа попросила, так и поступил…

Увиденные сокровища не давали теперь мореходу покоя.

«Зачем подобное богатство деду? Он им не пользуется и пользоваться не будет. А на такое количество золота можно закупить столько оружия, что хватит вооружить целую армию и изгнать большевиков из Охотска и Аяна. Объявить все побережье свободной зоной. Предоставить всем государствам Тихоокеанской акватории право беспошлинной торговли, а они обеспечат нашей территории – назовем ее Новой Россией – международное признание. Правительство из истинных патриотов создаст там такие условия для жизни, что остальные российские территории сметут большевиков и войдут в состав Новой России».

Сама мысль о том, что он может стать спасителем отечества и даже, может быть, членом правительства, наполнила Темного чувством исторической значимости и высокого предназначения. Но вскоре явились более приземленные мысли: «Еще не известно, чем военная операция завершится. Большевики нашлют войск и перестреляют всех. Уж если такие командиры, как Пепеляев, потерпели крах… Да и вообще большой вопрос – купишь ли оружие? Американцы, шельмы, опять надуют… При таких деньгах лучше просто купить шхуну и уйти хоть в Японию, хоть в Америку, хоть в Австралию, и основать там русскую колонию. Денег на это хватит».

Вечером мичман осторожно поделился своими мыслями с сослуживцами. Идею бескровной, мирной экспроприации сокровищ старика осторожно, с поправкой «не больше половины», поддержали братья Овечкины. Остальные промолчали, а штабс-капитан сказал:

– Угомонись, голубчик. Все это уже было.

Неуемный Лешак вернулся в монастырь последним, уже в сумерках. Запалив в железном светце лучину, он устало сел на скамью. Ротмистр взбодрил самовар и, когда тот напряженно забурлил, разлил всем чай на травах. Первому – старику.

Тот хоть и устал, но не поленился, принес из кладовой туесок меду и поставил посреди стола:

– Угощайтесь! Чай с медом больно хорош с устатку и для сугреву. Назяб я седни.

– Что ж вы, почтенный, так долго? В вашем возрасте не следует перетруждаться, – попенял деду Суворов.

Польщенный заботой Лешак заерзал на скамье и, наконец, хитро прищурившись, достал из-за пазухи тряпицу. Торжественно развернул: на стол глухо брякнулся кусок желтого металла.

– Вот это да! – не удержались постояльцы.

Лешак залоснился от радости. Он вновь испытал сладостную истому от сознания своей значимости: