Склейки

– Подкидыш? – спрашивает Анечка, и мы все надеемся, что это так.

– Мертвый,– рубит Данка, и становится так тихо, что я, кажется, слышу, как бубнит в своей звуконепроницаемой будке диджей.

– Кто? – спрашивает Данка, обводя нас взглядом. Мы молчим. Я не знаю, смогу ли посмотреть на мертвого младенца. Смогу ли отсмотреть кадры, где десять, двадцать, тридцать раз покажут его, мертвого, окоченевшего, голенького, в снегу на трамвайной остановке? Смогу ли, болтая с девчонками, крутить это изображение вперед и назад, отхлебывая чай из кружки? Нет, конечно, не смогу. Никто не сможет.

– Сейчас решим,– прихватив мобильник и сигарету, Данка выходит прочь. Я смотрю почему-то – совсем подурацки – на ее черные, обтянувшие бедра брюки, которые, покачиваясь, удаляются от меня.

Возвращается Данка довольно скоро, от нее пахнет привычной смесью сигарет и морозца. Брошенный на стол телефон скользит и крутится на блестящей столешнице.

– Оксана,– говорит она, и я вздрагиваю.

– Я не смогу.– Мои руки поднимаются в странном жесте: то ли я собираюсь сдаваться, то ли хочу закрыть голову, а может быть – сложить их умоляюще... Я не знаю.

– Да ты не пугайся.– Данка выглядит уставшей, хотя на часах нет еще десяти.– Я звонила ментам, они приедут. Отправила на съемку Витьку. Он снимет поаккуратннее, без крупных планов, потом отдаст Лехе, чтобы монтировать без тебя. А ты съездишь к менту: вот,– Данка протягивает мне бумажку с именем и номером телефона,– и он тебе все расскажет. Напишешь текст, вклеишь синхроны. Видеоряда не касайся. Поняла?

Я киваю.

Ребенок умер от холода. Ночью было минус пятнадцать; она положила его голым на лавку под крышей остановки. Смеется яркое голубое небо, льется с него на землю настоящий зимний морозец.

– Я больше не могу.– Я плачу, вцепившись руками в Димкину куртку.– Я не могу!

– Ты привыкнешь,– отвечает он, ласково гладя меня по голове.

– Я не хочу привыкать!

– Это жизнь,– отвечает он.

– Я не хочу видеть такую жизнь!

– Другой нет. Только такая.

Это проклятие обреченности. Теперь, куда бы я ни пошла, где бы я ни работала, они все будут со мной. Все эти несчастные люди... Я поднимаю глаза: мы стоим у обочины широкого проспекта. Город полон огней, и взвывают, проносясь мимо нас, многочисленные машины. Этот город состоит из несчастных людей. Они мерзнут, дерутся, бьют своих детей, обманывают, воруют, поливают друг друга грязью и лживо улыбаются на торжественных приемах.

– Это неправда,– шепчу я.– Просто о счастливых неинтересно рассказывать.

Но Дима не слышит. Ему кажется, что я успокоилась, и он втискивает машину меж других, и вот мы тоже – часть яркого грустного потока.

13 января, пятница

– Вы слышали, что творится?! – Надька влетает в кабинет. В ее руках – банка с картошкой и ломтиками вареной колбасы. Банка горячая, Надька с трудом держит ее покрасневшими пальцами. Микроволновка есть только на втором этаже, там, где дирекция и реклама.

– Что такое?

Мы поворачиваем головы, в глазах у всех – любопытство.

– Кто-то все-таки стукнул ментам, что охранник видел Виталя. Охранник там сидит, в рекламе, весь белый и трясется. Вертолетова побежала на радио плакать. Цезарь ржет, как конь.

Банка уже на столе, и Надька с облегчением дует на обожженные пальцы.

– И что же теперь будет?

– А ничего не будет. Нас не закроют. Ну назначит губернатор нового директора – и что? Как работали, так и будем.

– Ты думаешь – он? – спрашиваю я, сама не в силах разобраться в том, что случилось.

– Ничего я не думаю. Вопрос не в том, кто убил. Вопрос в том, кого посадят.– Надька цинично накалывает на вилку кусочек картошки и, задыхаясь от жара, втягивает открытым ртом прохладный воздух.

– А Виталь что? – раздумывая, спрашивает Данка.

– Черт его знает.– Надька успевает проглотить кусок и тут же тянется за новым.– Заперся в кабинете с ментами. Лидка сказала, что адвокат пришел. Все. Больше ничего не знаю.

Пару минут в кабинете царит молчание, а потом, не придумав, что еще спросить, все возвращаются к своим делам. Выпуск надо делать все равно.

16 января, понедельник

Делаю слишком широкий шаг и оскальзываюсь: слой снега тонок и стирается, стоит лишь ступить.

Замираю перед офисом со странным чувством то ли жалости, то ли отрицания: бордовое пятно на красном кирпиче сдает свои позиции. Краска содрана, и отчетливо проступает, горделиво выпячивая исцарапанные ущербные буквы, слово ЖИЛ.

Слышу шаги за спиной, оборачиваюсь и, увидев директора, делаю шаг назад. Нога едет по скользкому льду, и мне приходится ухватиться за его рукав, чтобы не упасть.

– Оксана? – удивленно произносит он, и брови поднимаются, делая его лицо совсем детским. У нашего директора гладкие круглые щеки, на которых никогда не увидишь щетины, а губы – пухлые и ярко-малиновые. Сейчас, когда он в длинном, застегнутом сверху донизу пальто, меня так и тянет посмотреть на его талию: мне все кажется, что там, под пальто, два мальчишки, и один встал другому на плечи.

– Что вам? – спрашивает он. Голос не мальчишеский, взрослый.

– Нет, ничего, извините. Я просто поскользнулась.