Склейки

В кабинете «Новостей» я помогаю Ларисику раздеться, вешаю ее сиротское пальто на общую вешалку. Платок, замотанный, как у церковной прихожанки, она не снимает, словно находится в храме.

Каждый предмет здесь вызывает у нее чувство благоговения. Это видно по тому, как одним пальчиком, украдкой, стесняясь, проводит она по полукруглой спинке стула, как не решается сесть, пока я пристраиваю на вешалку наши вещи.

– Вот здесь было его рабочее место,– говорю я, указывая на Данкин стол, и она подходит, не осмеливаясь притронуться, словно между ней и столом – музейная витрина.

Потом мы идем в студию. И там – то же самое, та же молчаливая музейная экскурсия в лучших традициях Третьяковки. Соблюдая незримое предписание «руками не трогать», Ларисик прячет эти самые руки за спину, крепко хватает – во избежание соблазнов – одной другую. Но когда я отворачиваюсь, мне кажется, что за моей спиной происходят некие легкие движения, существования которых я не могу доказать.

Видеоинженер с тревогой и недоумением смотрит на наши перемещения по студии из своего аквариума.

– Замерзла? – спрашиваю я, когда наша скудная – всего по двум кабинетам – экскурсия подходит к концу.– Пойдем, я напою тебя чаем.

Ларисик идет за мной.

В кабинете уже народ. Раздевается Надька, Данка, задумавшись над ежедневником, сидит за столом, Анечка и Лиза входят вслед за нами.

Увидев Ларисика, все недоуменно переглядываются, и я понимаю, что меня посчитали больной, словно контакт с этим существом обрек меня на безумие.

Ларисик смущенно здоровается и садится на указанный мною стул. Она сидит неловко, на самом краешке, со смиренным и униженным видом.

Я иду заваривать чай. Подавая Ларисику чашку, спрашиваю:

– Так значит, ты была около офиса в ту ночь?

По лицам девчонок, по тому, с каким интересом они поворачивают к нам головы, понимаю, что диагноз с меня временно снят.

Ларисик торжественно кивает и шумно отхлебывает крохотный глоток обжигающе-горячего чая.

– Расскажешь?

Она кивает снова и снова прихлебывает.

– Кого-то видела?

Тут, как пишут в старых пьесах, повторяется та же игра, и девчонки смотрят на сумасшедшую с досадой и раздраженно.

А Ларисик вдруг отставляет чашку и начинает ерзать на стуле, как ерзает непоседливое дитя.

– Ты что? – спрашиваю я.

И тут она подмигивает мне правым глазом.

– В туалет? – догадываюсь я.– Пойдем, конечно.

Я открываю перед ней дверь кабинета, собираюсь показать, куда идти, но она, наверное, уже видит табличку «Туалет» и решительно шагает туда без моих подсказок, открывает дверь, и в движении, которым она нажимает ручку, есть что-то необъяснимо странное.

Я могу зайти обратно в «Новости», тем более что девчонки там уже столпились возле Данки и получают задания на день, но я продолжаю стоять.

Ларисик выходит через минуту и останавливается в коридоре, замерев, глядя в сторону радио. Ее худенькие руки поджаты к груди; так держит свои лапки белка.

– Девчонки,– я громко шепчу, стараясь направить звук в кабинет и одновременно не упустить Ларисика из виду.– Давайте сюда. Мы должны ее поймать. Это она убила Эдика.

Ларисик сидит все на том же стуле, в ее руках – чашка с остывшим уже чаем, но она не пьет, а только улыбается, глядя на нас глазами, похожими на рисунки, оставшиеся на размокшей книжной странице.

– Ты это сделала? – спрашиваю я, не надеясь на ответ.

– Я,– Ларисик склоняет голову: благородно, жестом гонимой дворянки.

Девчонки боятся проронить даже слово, не издают ни звука, замирают вокруг нее омертвевшим в одночасье лесом.

– Зачем?

Она, улыбаясь, пожимает плечами.

– Может быть,– решается сердобольная Лиза,– ты все это выдумала? Просто взяла и выдумала, а убила не ты?

– Я.

– Может быть, тогда расскажешь нам, как это случилось?