Склерозус вульгарис, или Русский поцелуй

Так вот, в девочку Риту сразу я и втюрился. Кстати, немного отвлекаясь. Мы жили в палатках. Было холодно и грязно. А весь лагерь пионерский располагался в монастыре близ Бородинского поля. Еще толком ничего после боев убрано не было. В кустах стоял немецкий танк. Но внутрь уже никто не лазил. Его давно пионеры лагеря превратили в туалет. С соответствующими запахами. А танк – это такое сооружение, что запахи держатся долго.

Ну ладно, не отвлекаюсь. Но когда еще вот все вспомнишь да и расскажешь такому же «пионэру», кто прошел, я уверен, то же самое.

– Ну что ты мне, Арка, говоришь. А то я в лагерях не бывал. Пионерских. У всех одно и то же. Обязательно втюришься в какую-нибудь Ленку, Зинку, Люську или Светлану. Но! Есть так хотелось, что этих девчонок забываешь на раз. Мы знали: девчонок много, и еще будут, а вот макароны по-флотски – одно блюдо, и добавки – ни-ни.

– Так вот, однажды после обеда я, как командир отряда, взял своего соседа Толика и девочку Риту, и пошли мы воровать картошку. Тогда это называлось «подкапывать». Чтобы испечь ее и употребить. Печеная, она ведь вкусноты необыкновенной! Еще коли соль будет… Соль мы из столовки стырили.

Но где-то я, видно по неопытности, допустил ошибку. Вижу, Толик все с Риткой. А ей вроде все равно. Хохочет да как-то странно все плечами трясет. Вроде цыганочки. Мы, правда, в эти годы цыганочек, в смысле танцев, и не видели. Вот я и думаю: что это она так странно плечами трясет, не больная ли? Нет и нет. В дальнейшем оказалась даже очень здоровая.

Толик брал Ритку за руку и даже однажды на плечо ей руку положил. Мол, я комара отгоняю. А меня все задвигал, задвигал. При этом еще и командовал: «Ну чо ты, Арик, иди сзади. Видишь – тропка, по ней только вдвоем, и то если прижмемся. Ну, Рита, ну, прижимайся, прижимайся. А то споткнемся».

Ритка – в хохот. Толик – хихикает. Я – злюсь. Почему бы?

В Москве мы все прощались. Пели любимую «Ах, картошка, тошка-тошка, пионеров идеал…». Менялись адресами. К моему удивлению, стала ко мне приходить Ритка. И про Анатолия мы, конечно, и не вспоминали.

Я тогда сразу в геологический – все бредил открытиями академика Ферсмана. А Рита – по филологической части, учит французский и английский. Умная. Начала курить, и это ей здорово шло. Научила меня, помню до сих пор – «мон анж». Значит «мой ангел».

Но все летело быстро, быстро. Я топал, летал и ползал по Сибири. И Западной. И Восточной. И дооткрывался, в смысле ископаемых. В общем, чо тебе рассказывать. Страна распалась, партия наша крякнула, и «золото КПСС», что я наоткрывал, исчезло, очевидно в подвалах Цюриха. И неудивительно. Там, в Цюрихе, еще наш Ильич бабло прятал… Давай немного.

Немного выпили. Рассказ Арика лился плавно, и еда была хороша. Поэтому мы сидели, как говорится, славно. В свое полное удовольствие.

Мой склероз, кстати, стал как бы сказать, очищаться. Или, вернее, мозги от него, вульгариса, стали немного-немного приходить в порядок. Все явственней и явственней проступали тени персон, о которых Арик упоминал. И Риту я уже вижу такой, какой она была в девяностых, когда мы виделись, как думалось, в последний раз. Потому что у Арика были сложности, в которых понимал только он, да и я думал в те времена: убьют, не убьют? Бауманская группировка запросто могла. А за что? Этого в те годы объяснить не мог никто. Да ладно. Убьют – значит, надо. Время такое. Так рассуждала наша славная милиция. А Ритка стояла передо мной – рыжая, яркая, как солнце, – и хохотала.

* * *

Арик продолжал.

– У меня квартира осталась от родителей. Да ты помнишь, наискосок от твоего дома. Вот мы и поселились. Я – в экспедицию, Ритка – в ожидание.

Скажу честно, никогда не думал об этом самом. Ну, кто ножи точит на кухне в мое отсутствие. Все в Ритке было. И взбалмошная, и обманщица, и притворщица, и жестокая до омерзения. Но вот как-то не думал, и все. Даже сомнения не заползали.

А тем временем подходили эти проклятые, страшные в своей разрухе и голоде, девяностые.

Эвон как заговорил Арик. Послушала бы его наша литераторша, Наталья Ивановна Выскребенцева, ей-богу, обрадовалась бы. Еще бы! Уж ежели оболтус Маркел, то есть я, пишет книги, а раздолбай Арнольд Чапский излагает о жизни таким литературным «штилем» – жизнь, значит, прожита не зря.

Мы тихонько накатили еще понемногу. Чтобы кураж не прошел, с одной стороны, но и в сон не впасть – с другой. Особенно это опасно для меня. Я ведь могу впасть в сон в любую минуту дня и ночи. Правда, в последнее время отмечаю, как доктор прописал, все в блокнотике. Во-первых, велел профессор. Во-вторых, полезно для себя, ибо проснулся – сразу в блокнот, и уж точно знаешь, где ты.

Арик продолжал.

– Вон у тебя, судя по рассказам, как легко. Не понравилась – ушел. И еще раз ушел. А затем уплыл – тут-то тебя только видели. А я не могу. Это теперь, уж прошло много лет, а в те лихие девяностые все только и начиналось.