Сколько длятся полвека?

Кухпя не остывала. В ней варили прихваченную морозом картошку. Соли не было, и сладковатый кулеш вызывал тошноту. Но чем дальше углублялись в лес, тем реже удавалось добыть картошку. Кипятили воду, грели руки о теплые стенки котла. Костры разводили редко. Немецкие самолеты роились над лесом и не жалели бомб.

Котелок был на двоих с Максом. Каждый, мучимый голодом, норовил зачерпывать реже, чтобы другому досталось больше и погуще.

Впервые Макс сам старался опекать старшего брата, заходившегося в сиплом астматическом кашле.

Спортивное прошлое помогало Максу вернее, чем Карлу его армейская искушенность.

Двигались, растянувшись в глубину. Двое впереди. По одному справа и слева.

Хотя ждали всякого, длинная в утренней тиши очередь немецкого «универсала» застигла врасплох, распластала на припорошенной снегом траве.

Очередь оборвалась, и мальчишеский голос звонко выкрикнул:

— Рус!.. Плен!..

Призыв подхватили, кустарник задорно скандировал:

— Рус — плен!.. Рус — плен!..

Люди медленно вставали, не стряхивая прилипшей грязи, травы, и, подняв руки, гуськом тянулись на крик. Склонив головы, стараясь не замечать тех, кто остался.

Сверчевский испытывал к сдающимся презрительную жалость. Он не судил их, почитая свою вину большей. Винил себя в поспешности, с какой выполнил приказ об отводе с Днепра. Следовал приказу? Исполнительность не освобождает от необходимости работать собственной головой, связаться — пусть это трижды сложно — с тем, кто отдает приказ, вникнуть в обстановку…

Глядя на сдающихся в плен, он понял: постепенно и неохотно осознаваемое чувство собственной вины сковывало его. А его пассивность только помогала сломаться людям, верившим ему, с надеждой взиравшим на генеральскую фуражку.

Вопреки уговорам Макса, он не менял кожаный реглан на шинель, фуражку — на кепку с ватной подкладкой, раздобытую братом. Не из гордости. Он не снимал с себя ответственности и вины.

Последние дни, поддавшись общему настроению, он помышлял лишь о том, как выбраться из окружения. А шоссе Вязьма — Можайск гудело немецкими грузовиками, отряды Тодта [64] восстанавливали железнодорожное полотно между Вязьмой и Ржевом…

Их осталось семеро, и Сверчевский, откашлявшись, сказал:

— Вчера на пересечении просек лежали кем–то брошенные ящичные мины. Кто запомнил место? Ладно, я пойду сам.

Все шестеро последовали за ним. Он знал — и то лишь в лицо — двоих из штаба дивизии. Старик с шеей, обмотанной платком, в валенках с галошами нерешительно заметил:

— У меня, товарищ генерал, нет саперного опыта. Вроде бы для подрыва необходим бикфордов шнур?..

— Обойдемся без шнура. Я немного в этом разбираюсь.

После долгих блужданий нашли просеку. Соорудили носилки, уложили на них мины и двинулись к станции Александрино, что южнее Новодугинской. Сверчевский хранил карту этого района. У Александрино лес подступал вплотную к железной дороге. Когда ее заминировали в двух местах, он впервые за последние дни испытал облегчение. Война предоставляет лишь одну возможность — воевать.

Теперь не грех подумать о картошке. Стемнеет — что-нибудь сообразим. Его охватило возбуждение, говорливость.

— У тебя жар.

Макс приложил ладонь ко лбу. Как мать, когда заболевал кто–нибудь в семье. Градусников она не признавала.

— Я совершенно здоров, самочувствие превосходное.

Чувствовал себя он никак не превосходно. Последние дни ходил с температурой. Но не желал в этом признаваться себе, того меньше — показывать остальным.

— Раз ты такой специалист, назначу тебя начсандивом.

Чужие голоса, суматошные выстрелы оборвали разговор. Немцы прочесывали полосу отчуждения. До леса —^! рукой подать. В предвечерних сумерках прицельный огонь маловероятен. Разве что по черному пятну генеральского реглана.

Он бежал впереди, Макс — замыкающим, следил, чтобы никто не отстал. Вчера он расхвастался: шинель пробита в двенадцати местах, а у него — ни царапины. Неуязвим.

Карл цыкнул: нельзя так говорить, постучи по деревяшке…

Немцы заметили бегущих. Пулеметные трассы стлались над землей.

Сверчевский видел: до лесу ему не дотянуть. Не хватит дыхания. Каким–то чудом Макс оказался рядом, обхватил за пояс. (Никакого чуда, он всегда помнил про астму, душившую брата.)

— Еще, Карлуша, еще…

Макс выпустил его. Кто–то другой тянул теперь Сверчевского.

В лесу он огляделся. Пятеро. Рванул назад: где Макс?

Его схватили, удержали силой.

— Нельзя, товарищ генерал, нельзя.

Автоматно–пулеметные очереди стихли вместе с быстро сгущавшейся темнотой. На востоке в небе далекими искрами вспыхивали зенитные разрывы. Москва до утра отбивала воздушный налет…

Макс лежал там, где его скосила пуля, кем–то раздетый догола: обнаженное тело в насмешку перетягивал брючный ремень.

Тот самый, некогда подаренный Карлом.

…Сверчевский от всего устранился. Спутники, однако, делали вид, будто повинуются его приказам, советуются с ним.

Обошли лесами Гжатск, взяли южнее Волоколамска.

Немецкое наступление в этом районе застопорилось. 16‑я армия Рокоссовского сдерживала напор. Артиллерийский гул нарастал, фронт приближался.