Сколько волка ни корми

Выбрасывает Врана на мгновение из действительности — снова кольцо с пальцами детскими он в руках Баи видит, снова ещё живая ведунья по имени его добродушно окликает, снова морщины на лице её в гладь натянутую превращаются, когда впивается она в горло его. Вран тоже моргает — и пропадает наваждение. Бая. Бая перед ним. Бая к Рыжке хочет — вот на чём Вран сосредоточится. Нужно что-то целью своей поставить, нужно делать что-то — иначе так он у печки этой и застынет, и Бая с ним останется. А Баю здесь оставлять нельзя. Увести отсюда Баю надо, и побыстрее.

— Конечно, — как можно бодрее Вран говорит, Баю за стан свободной рукой приобнимая, а другой, с ножом, дверь на улицу толкая. — Конечно, проверим. Это ты хорошо придумала. Очень хорошо. На болото, значит? Ты только со мной иди, вот так, шаг не замедляй. Эти петухи ещё долго на опушки кукарекать будут — в обход пойдём, через капище. Знаешь, мне Деян рассказывал, как волков чёрных из сторожки видел, туда бегающих — я всегда думал, что сказки он сочиняет, а как Солн мне поведал, что на самом деле не капище это никакое, а курган ваш старинный, где вы всех своих в землю закапывали да глав ваших в дереве вырезали, так засомневался я. Неужто и впрямь рукотворный холм этот? Высокий такой, сколько же веков вы его насыпали?

Говорит Вран, говорит, говорит, полнейшую чушь уже несёт, лишь бы слова в предложения ладно складывались — и ничего ему Бая не отвечает, но, главное, слушает. Говорит Вран даже тогда, когда говорить опасно — когда от каждого звука лишнего заметить их могут, когда чужие голоса совсем рядом слышатся, когда ещё чуть-чуть — и упадут на них отблески огней. Не обращает Вран на всё это внимания — и на путь свой не обращает, и под ноги не смотрит, когда по мокрой земле холма они с Баей подниматься начинают. Держит Вран левой рукой Баю всё ещё за стан, крепко держит, к себе прижимая — а в правой у него нож её покоится. Острый, большой. Не стоит сейчас никаким мужикам зорким к двум теням, по холму бредущим, приглядываться — не отвечает за себя больше Вран, никому он уже из деревни не доверяет, ни с кем воздух пустыми разговорами сотрясать не станет. Поговорил уже. С ведуньей мудрой посоветовался. Много нового действительно узнал.

Ветер слабый, нежный, весенний по вершине холма гуляет — свежий здесь воздух, наконец-то дым печной у Врана из лёгких выветривается. Свежий воздух. Хотела Бая свежим воздухом подышать — вот и исполнилось её желание. Вот и подышала.

— Ну что… — Вран начинает.

И замолкает.

Видит он там, далеко внизу, у ворот деревенских, всполох волос рыжевато-красных под светом одного из светочей — такие волосы только у Латуты да у матери её. Ничего больше Вран не видит — ни платья, ни людей рядом, — только волосы эти огненные, горло ему через столько вёрст сдавливающие, перетягивающие, слова не дающие вымолвить. Съёживается что-то у Врана в груди, скручивается, не понимает он, что чувствует — да и не чувствует, наверное, ничего. Вновь пустота на него наваливается, тошно ему от этой пустоты, горько — но быстро она в себе эту горечь с тошнотой растворяет.

Сглатывает Вран, отчаянно кадык его дёргается, судорожный выдох из горла вырывается — словно сделать что-то его тело пытается, хоть как-то с напряжением справиться, да не выходит ничего. И у Врана не выходит. Хоть что-то сказать не выходит. И Бая тоже молчит, рядом стоит. Говорил с ней Вран, говорил ради неё, говорил, чтобы хоть как-то её от случившегося отвлечь — а теперь не может, не может, не может уже.

И не знает Вран, сколько бы ещё так простоял, на волосы латутины глядя, если бы не почувствовал вдруг, как Бая на миг от него отстраняется.

Но лишь для того, чтобы обеими руками его обхватить. Обнять. Лицом своим в плечо его зарыться, губами своими в тулуп его прерывисто выдохнуть, волосами своими мягкими щеки его коснуться. Всем телом Бая к нему прижимается — сильным и хрупким одновременно, крепким и тонким, — и разжимаются у Врана снова в горле тиски. Исчезают с глаз волосы рыжие. Обнимает он Баю в ответ, глаза прикрывает — и позволяет себе в Бае раствориться, в объятьях этих внезапных, успокаивающих, ни о чём уже больше не думая.

* * *

— Вышвырнуть его надо! Выш-выр-нуть!

Нет, как ни странно, не Солн это орёт. И не Сивер. Сивера Вран не видит даже — может, и нет его здесь, в толпе лютов собравшейся.

Зато есть дед какой-то, слюной по сторонам в горячке разъярённой брызжущий.

— Ты что с ней сделал, уродец однодушный? — не успокаивается дед, то подскакивая к Врану, то отпрыгивая от него — точно пёс взбесившийся, не лает разве что. — Ты как додумался нож её руками своими грязными схватить? Отдай, отдай нож ей! Бая, а ты что глазами хлопаешь? Лесьяра, посмотри на неё, посмотри, в каком она виде! Ты куда наследницу на ночь глядя уволок? Ты что…

Смотрит и так на них Лесьяра — впереди толпы лютьей смотрит, из которой дед выскочил и которая на краю болота собралась. Не ожидал Вран, что так много народу здесь будет. Ожидал ли хоть что-то? Едва ли. Разве что, может, Рыжку оклемавшуюся увидеть.