Сколько золота в этих холмах

Солнце сползает по этим холмам, и вот – ты сползаешь тоже. Я знаю эту усталость до мозга костей, усталость, которую вы с Сэм, вероятно, чувствуете в дни бегства. Я знаю, что такое бежать, когда ты слышишь у себя за спиной дыхание твоего прошлого, когти, торчащие из тьмы. Я не жестокий человек, что бы вы ни думали.

Девочка Люси, сколько раз я хотел дать тебе спокойную, легкую жизнь. Но, если бы я сделал это, мир пережевал бы тебя, как пережевал эти бизоньи кости.

У меня теперь нет другого времени, кроме ночи, и этот ветер – единственная разновидность голоса. Твои уши в моем распоряжении до восхода солнца. Еще не слишком поздно.

Девочка Люси, теперь осталась всего одна история, которую стоит рассказать.

* * *

Каждая душа на этой территории знает год, когда первый человек извлек золото из реки, и вся страна замерла, сделала вдох, который засосал в себя фургоны со всего запада. Всю твою жизнь ты слышала, что история начинается в 48-м. И, когда люди рассказывали тебе эту историю, ты хоть раз спросила – почему?

Они рассказывали эту историю, чтобы заткнуть тебе рот. Рассказывали, чтобы заявить свои права на нее, чтобы сделать ее своей, а не твоей. Они говорили это, имея в виду, что мы появились слишком поздно. Воры – так они нас называли. Они говорили, что эта земля никогда не будет нашей.

Я знаю, ты любишь, чтобы слова были записаны и прочтены учителем. Я знаю, ты любишь все аккуратное и красивое. Но пора тебе выслушать истинную историю, а если она доставит тебе боль… что ж, ты, по крайней мере, станешь сильнее.

А теперь слушай. Скажи себе, что это ветер дует тебе в уши, если не можешь по-другому, но я полагаю, эти ночи принадлежат мне, пока вы не похороните мое тело.

Та история, что в твоих книгах, – абсолютная ложь. Золото нашел не мужчина, а мальчик твоих лет. Двенадцати. И было это не в 48-м, а в 42-м. Я знаю, потому что нашел его я.

* * *

Правильнее сказать, это Билли первым прикоснулся к золоту. Билли был моим лучшим другом, мужчиной лет сорока, хотя сказать точно было трудно, а он, конечно, не распространялся на этот счет. Сегодня люди назвали бы его помесью: ма его была из индейцев, а ба – одним из тех маленьких, темных бакеро, пришедших через южную пустыню. Они дали Билли два имени: одно – непроизносимое для большинства людей, а другое – для большинства произносимое, еще они дали ему кожу цвета свежесодранной коры толокнянки. И кожа его сияла в реке, когда он ловил руками рыбу.

Что-то сверкнуло в темно-красной руке Билли ярче, чем рыбья чешуя. Я закричал.

Билли протянул мне такой хорошенький желтый камушек, который показался мне слишком мягким, чтобы от него была какая-то польза, а я уже вышел из того возраста, когда интересуются такими игрушками. Я пропустил его между пальцев, и он упал в воду. И, падая, он поймал луч солнца, отразил его прямо в мой глаз. После этого я несколько минут видел пятна на холмах.

Клянусь, золото тогда подмигнуло мне, словно знало что-то такое, чего не знал я.

Это было в сорок втором, хотя на стоянке, где я вырос, его так не называли. Как мы не называли наши холмы Западом. Запад относительно чего? Это была просто наша земля, а мы были просто люди. Мы кочевали между океаном с одной стороны и горами с другой.

На стоянке, где я рос, было полно Билли. Я имею в виду стариков, тихих таких, и имен у них было больше одного. Они не любили говорить о прошлом. Мне удалось разузнать всего ничего – они принадлежали к остаткам трех, может быть, четырех племен, теперь перемешавшихся, старики да калеки, слишком упрямые или усталые, чтобы перебираться вместе с остальными на новые охотничьи земли. Когда многие из них были мальчишками, к ним пришел священник, наградивший их новыми именами и оспой, которая убила половину племени. Священник дал им и общий язык, которому они научили меня. На стоянке собрались всевозможные изгои и бродяги, твоя мать назвала бы их дурной компанией. И, конечно, чистых носовых платков в карманах они не носили, но была у них доброта или что-то вроде усталости, казавшейся почти добротой. Слишком многие из них видели разрушение.

И все же холмы были хороши своим изобилием, когда я рос. Маки во влажный сезон, жирные зайцы – в сухой. Ягоды толокнянки и дикий щавель, который заменил шахтерам латук, и волчьи следы в руслах ручьев. Зелень всегда в избытке. А если спросишь, как я туда попал, – то я скажу, что о себе, как и о местных стариках, я знал мало. Племя меняло кочевье, занималось по пути собирательством, а меня они нашли на побережье: новорожденный, которому от роду было несколько часов, я лежал и плакал в одиночестве, мои ма и ба лежали мертвые рядом. На их одежде остались пятна соленой воды.

Один раз я спросил, как они узнали, что это мои ба и ма – ведь они были мертвы, а мертвецы не говорят. Он прикоснулся к моим глазам. Потом приложил пальцы к уголкам своих, оттянул их, так что они сузились.