Сколько золота в этих холмах

– В тех холмах есть еще, – говорит ба, когда они сидят в руинах своего дома. Матрасы разодраны, одеял не осталось, не осталось подушек, лекарств, тарелок, еды, золота. Увели нового мула и новый фургон. Почти шесть месяцев провели они в этом городе, а стали еще беднее, чем в день своего приезда. – Мы найдем еще. Может быть, еще шесть месяцев. Может быть, год. Он все еще будет младенцем.

Но ма хранит молчание.

Спят они все вместе – вчетвером. Люси и Сэм цепляются друг за друга в середине, ма и ба – по бокам. Ма легла, отвернувшись от Люси, отгородившись от нее спиной. В эту ночь никто не перешептывается.

* * *

На следующий день гроза усиливается, Люси собирает то, что можно собрать, зашивает то, что можно зашить, готовит еду из того, из чего можно приготовить, – свиных шкурок, завалявшихся в темном углу, остатков муки, которую ей удалось наскрести, хотя и с песком.

Сэм помогает. Сэм по собственной инициативе чистит и укладывает, протирает и сортирует. Голос ее тела звучит непримиримо. В остальном в хибарке стоит тишина. Ма лежит ничком, молчит, хотя опухоль на ее щеке спала. Ба без конца ходит по комнате.

А потом опять стук.

На сей раз ба открывает дверь с револьвером в руке. Но видит только клочок бумаги, привязанный к дверной ручке. Темные фигуры спешат прочь под дождем.

Люси читает слова вслух. Ее голос сжимается с каждым предложением.

Это сообщение о новом законе. Уже одобренном в городе. Вскоре его предложат и на всей остальной территории. Ба впадает в бессильную ярость во время чтения, снова рвет то, что уже разорвано.

Сила шакалов не в украденном ими золоте, не в их оружии. Их сила в этой бумаге, которая забирает у семьи будущее, даже пока оно еще не выкопано. Эти холмы могут утопать в золоте, но ни самая малая его частичка не будет принадлежать им. Они могут держать его в руках, проглотить его, но золото все равно не будет принадлежать им. Закон лишает прав владения золотом всех, кто не родился на этой территории.

* * *

Как они пережили нападение на фургон много лет назад?

Они его не пережили. По крайней мере, не все. Они оставили мулицу, не стали ни пристреливать, ни хоронить ее. Ма тогда ни слова не сказала о серебре или воде.

– Бе кань[75], – сказала ма, когда они пустились наутек.

Но Люси оглянулась. С десяток горящих глаз прожигали тьму, стая приближалась. Живая мулица была отвлекающей жертвой. Все это Люси могла вынести – она уже видела мертвечину в больших количествах. Но дрожь пробирала ее от того, как уверенно держала голову ма. Пока все оглядывались на верную мулицу, одна лишь ма исполняла собственную команду. Она прикусила губу, и кровь обагрила ее зубы. Скорее всего, ей было больно. Но ма никак это не показала и ни разу не оглянулась.

Вода

Он родился в третью ночь грозы.

Тот маленький ручеек, что вытекал из древнего озера, помнит свою историю и разбухает. Почувствовавшие влагу люди, спящие в долине, видят один и тот же сон: стаи рыб настолько густые, что затмевают свет. Морская трава выше деревьев.

На краю долины, на более высокой ее части, где стоит хибарка, ма корчится на изрезанном матрасе. Шесть месяцев ба хвалил ребенка за его сильный характер. За то, что делало его мальчиком. Теперь он клянет его. Он берет ма за руку. Она смотрит на него глазами, горящими такой болью, что кажется, они полны ненависти.

Ба уходит за доктором. Посмотрев на пульсирующий живот ма, уходит и Сэм. Говорит, что ей нужно собрать инструменты в сарае.

– Девочка Люси, – рычит ма, когда они остаются вдвоем. Глаза у нее закатились куда-то на лоб, зубы сжаты, губы приоткрыты. Это ее первые слова после ухода шакалов, хотя ее щека исцелилась так быстро, будто ничего и не было. – Поговори со мной. Отвлеки меня. Чем-нибудь. – По ее животу пробегает рябь. – Шоу![76]

– Это моя вина, – говорит Люси, она спешит, потому что боится струсить и замолчать. – Я взяла золотинку – хотела показать учителю для его исследования… я хотела принести ее назад… это была только крупинка… но я упала и потеряла ее.

Как и бессчетное число раз прежде, ма молча выслушивает тайну Люси.

– Я хочу сказать, – шепчет Люси в жуткой тишине, – я думаю, те люди, которые вломились в дом, они взяли ту крупинку. Я видела кого-то. Когда упала. Это я во всем виновата, ма.

Ма начинает смеяться. Ее смех ближе к ярости, чем к радости, он всепоглощающий. Люси снова думает об огне. Вот только что горит?

– Бе гуань, – говорит ма. Она переводит дыхание, ее горло сводят судороги, как это было, когда она только начинала болеть из-за ребенка. – Это не имеет значения, девочка Люси. Какая разница, кто это был? Они все нас ненавидят. Бу нэн[77] винить себя в нашем невезении. Это называется правосудием в этой гоу ши части земли.

Ма показывает на разбитую дверь и дальше – на холмы, где безликие люди прячутся в каждом доме, за каждым окном. Ненависть ма настолько сильна, что может поглотить их всех.

– Прости, – повторяет Люси.