Скользкая рыба детства

– Здесь она меняется пять раз на дню. Безошибочен твой прогноз. Такое светлое ощущение, словно я выздоравливаю. Вот в чём перемена! – он засмеялся. – Четыре месяца рядом с твоим тяжелобольным отцом. Я вдруг, здесь, сейчас, вспомнил, как это было трудно. И ещё. Утром, в студенческом общежитии, перед занятиями, я умывался и пел. Ходил и пел что-то весёлое. Вот и сейчас хочется запеть, кричать весёлое. Без смысла для окружающих, поделиться радостью, щедро, как птица. Наверное, потому что ты – рядом.

– Ты молодец! Надёжный! – она сжимает в своей ладони его руку.

– Так долог день в пустой квартире и так мгновенно пролетают недели. Формула одиночества – «один минус один».

Он грустно улыбается.

Долго молчат. Идут и молчат.

– Ненавижу разрушенные дома. Нарушается логика жизни. Чтобы жить, нужен дом. – Он показывает на усадьбу напротив: – Грустный памятник разорённого очага, несостоявшихся надежд, погибшей радости. Нерождённой любви. Пустая шкатулка дома. В ней нет ничего, что говорило бы о семье. Он – скорлупа. Разбеги мелких трещин на стене, тонкими ветками, паутиной, могут испортить мне настроение. Мимо еду, иду… Безадресная жалость к незнакомым людям. Или самооправдание тому, что свой дом так и не построил. Увы!

– Здесь дорогое жильё.

– Мы столько денег тратим на перелёты! Хотя разве это главное! Но дети уже не смогут вернуться к нам, а мы не сможем остаться у них насовсем. Пока внучка маленькая, а что потом?

– Продать нашу квартиру. Купить в Болгарии, Испании. Сейчас цены упали. Где тепло, где можно отдыхать. Житьё не дорогое. И пусть прилетают к нам дети, друзья.

– Я один, без тебя. В другом углу Европы. Среди книг. Книги, книги. Тысячи книг. Везде книги. Тишь библиотеки. Так странно – в прошлой жизни, в девятом веке, я был библиотекарем в Польше. Так мне нагадала ясновидящая. Закрою глаза – книги, книги… И я – один. Вечерами. Даже когда мы все вместе.

– Почему?

– Потому что всегда в кармане обратный билет.

– Мы нужны детям.

– Я понимаю. Кто же спорит – надо помочь. Пока есть силы и возможности.

Подошли к переезду.

Зазвенела тревожно сигнализация.

Если здешний шлагбаум опустится, он плотно заблокирует дорогу, и невозможно будет его перепрыгнуть, обойти, проползти снизу.

Хватаются за руки. Застывают на секунду – вернуться или бежать вперёд, через двойные рельсы встречных путей?

Делают рывок.

Успевают в последнее мгновение.

Шлагбаум пришёл в движение у них за спиной. Сигнализация возмущается, верещит звонким металлом. Железные ножницы сзади плавно опускаются, отсекают от бешеной скорости.

Оборачиваются.

Мимо проносится дизель-поезд.

Зелёный, сквозным проблеском мелькающих окон, неявными профилями редких пассажиров. Громко сигналит, стремительно уносится вдаль.

– Ну, ты подумай! – говорит она, запыхавшись. – Весь день за нами кто-то гонится!

– А теперь третий сон, – говорит он. – Дублин. Я в спальне. Слышу шорох наверху. Просыпаюсь. Тревожно – кто-то там явно есть. Поднимаюсь по лестнице. Включаю свет. В кухне, на пустой столешнице, пакет. Серый. Нет – сиреневый. Или коричневый? Знаешь, такие дают в гомеопатических аптеках, внутри сборы трав. Ярлык белый с названиями на латинице. И что-то в нём шуршит, шевелится. Подхожу ближе. Оттуда лениво пытается выползти большущая крыса. Морда отъевшейся твари. Сонные глазки. Уши маленькие, плотный загривок. Серая. Противная. Толстая. Сено вываливается на столешницу, и из пасти у крысы торчат какие-то лютики-цветочки. Блёклые, сушёные. Клевер, сурепка, пастушья сумка? Торчат, а ей лень жевать. Меня не боится. Никуда не спешит. Локтем правой руки придавливаю её голову к столешнице. С усилием. Мерзкое ощущение. Она беззвучно трепыхается пару раз. Пока не затихает. Тихо, бескровно. Совсем.

– Крыса – нехорошо. Кто-то у тебя что-то пытается украсть.

– И заметь – все сны цветные!

Она хмурится.

– Ты помнишь, у Бергмана, в «Земляничной поляне», в начале. – Говорит он. – Сон доктора Берга. Чёрно-белый. Там, где катафалк раскачивается деревянный, разваливается прямо на глазах. Ждёшь, что сейчас вывалится одеревенелый труп. И скрип противный, тревожный. Нудный скрип режет, больно ранит слух. Предощущением беды, разъединения частей, крушения.

– Да, помню. Неореализм. Фильмы по полтора часа, смотришь, и кажется, что все три.

– А у меня сны беззвучные. Только вот цветные. И три дня подряд. Не припомню, когда такое было? Сериал!

Они делают большой круг по знакомым улицам. Усталые, возвращаются.

В маленьком магазинчике в своём районе он покупает бутылку красного вина «Shiraz», граппу.

– Почему не виски «Джемисон»? Твой любимый, – спрашивает она.

– Граппа напоминает ракию. Там, на Азовском берегу. На родине моих родителей.

Почти пришли. Их дом напротив пустыря. Здесь постоянно дуют холодные ветры со стороны железной дороги.

Дальше – море. И виадук, построенный до половины.

Справа Парк пастора Коллинза. Застывшие сегодня лопасти ветрогенераторов.

Недавно появился проект строительства на пустыре «Исламик Центра». Вывешены картинки в окнах компании-застройщика, рядом с маркетом.