Скользкая рыба детства

Иногда себя спрашиваешь, особенно в молодости за собой замечал: а как я буду выглядеть лет этак… Потом загадываешь – через сколько-то, смотришь с сомнением, думаешь – вряд ли уж так сильно изменишься, и живёшь, греешься этим ласковым теплом изнутри, в твёрдой уверенности на много лет. Ну, посмеёшься над таким пустяком, и дальше скользишь, по поверхности, разве что чуть-чуть исказишь, наморщишь звонкое пространство жизненной реальности.

«Что же меня ждёт впереди? – Пытаешь себя, спрашиваешь. – А ждёт мама. Спохватишься, а её уже нет.»

Так проживаешь ещё сколько-то лет, не отвлекаясь на эти мысли, даже забывая о них напрочь, а сам в это время влезаешь в разные жизненные перипетии, и вроде бы всё нормально. А тут уже другие ощущения возникают.

Или вот – встречаешь кого-то знакомого, глянешь на него, думаешь: как же ты, брат, сильно сдал! Заплешивел, сивый от седины, и сутулость принагнула, и шаркаешь уже заметно, лицо перепахано глубокой зябью «осени», руки сами собой подрагивают. А главное – глаза, глаза уже не искрятся молодым задором. Потух в нх костёр. Увы!

Себя же по-прежнему воспринимаешь молодым и полезным, в той самой поре, когда загадывал и рассмеялся впервые от невозможности поверить в сильную переменчивость жизни, а если и нагрянет она, то когда-то очень не скоро. Может быть.

Так это всё перебираю в уме, придремал немного.

И заходит в салон мужчина. Сапоги хромовые, офицерские, зайчики пускают пассажирам в глаза, сверкают ослепительно чёрным глянцем. Аккуратно пострижен, виски белыми иголочками седины слегка тронуты. Волосы гладко зачёсаны, лоб большой, открытый. И держится осанисто, спина прямая. Тонкий, серый френч, как влитой на нём сидит, выправка отменная.

Сразу бросилось в глаза – на каждом плече по большой серой суме навьючено. Крепкие, ткань прочная, двойным швом прострочено, для себя сделаны. Ручки длинные, потёртые от частого использования. Внутри коробки квадратные, и что-то в них тяжёлое. Коробейник этакий. Современный вариант.

Бананами запахло в салоне, фруктами и плодами экзотическими.

Присмотрелся – батюшки! Да это же Витя Ракитский!

Поздоровались, улыбаемся всем лицом друг другу, рады встрече.

Присел он рядом, сумки-коробки в ногах пристроил.

– Я тебя сразу узнал, – шуршание троллейбусных шин перекрикиваю, – совсем, брат, не изменился.

– А ты малёк сдал! – отвечает Витька. – Вон уже и усы в муке, да и так.

Просканировал меня строгим взглядом.

Вот он такой и прежде был – никакого такта, как ляпнет то, что думает. Вроде и неглупый, а вот такой правдоруб принципиальный. Но как-то эта его правда не вызывала ответной злобы или ругани, потому что была к месту, хотя и не всегда в радость. Хотелось иногда, чтобы всё-таки потактичней.

Он на втором курс перевёлся с физмата университета на наш, экономический. Учёбой сильно не утруждался, не корпел сиднем над учебниками, но успевал на «отлично» и экзаменационных сессий не боялся. Шёл с улыбкой и сдавал. Была в нём уже тогда какая-то не юношеская надёжность, словно он намного старше нас, вчерашних школяров, а на самом деле – ровесник. Вместе со всеми, дистанция же чувствовалась, но и не было заносчивости угрюмого гордеца, которому любой экзамен нипочём, не то что вам, недоумкам.

А ещё что-то такое, то ли от русского гусара, то ли от барина, что ли. Поговаривали, будто и впрямь старинные корни у него, художники, учёные, кто-то в эмиграции из родственников живёт до сих пор.

Родители – отец военный врач, мама преподаватель техникума. Семья скромная, был у них пару раз дома, хотя друзьями большими с Витькой не были.

Внешний вид, взгляд, походка. Одним словом – благородство прирождённое, «белая кость» в нём просматривалась. Да он и не скрывал этого, и своего увлечения романтикой того времени, стихами запретными и каким-то негромким, но твёрдым неприятием массовых мероприятий. Был наособицу, и странное дело, его не «прорабатывали» активисты за такое отношение к культмассовости, упорное нежелание вступать в комсомол. Однако он так грамотно умел от себя отвести все наскоки, что от него отставали.

Девчонки на него поглядывали, вздыхали тайно, но он свои данные не использовал им во вред.

Придёт в общагу ненадолго, вина сухого выпьет, совсем немного, для настроения, гитару возьмёт, ногу на ногу, струны перебирает негромко. Все просят – Вить, «Поручика», а! Ну, пожалуйста…

Длинными ресницами глаза прикроет, серые, в крапинку, речными камушками с искрой, отрешённый, как не здесь вовсе. Пальцы тонкие, породистые. И проникновенно:

«Не падайте духом, поручик Голицын»…

Убедительно, до мурашек по телу. Веришь!

Кличку приклеили соответственно – «Поручик».

Проучился он с нами один год. Потом пропал. Говорили, поступил в МГУ, на биологический. И там отучился на «отлично» два курса, а вскоре вроде бы и оттуда ушёл. Ходили слухи, что в химико-технологическом его видели. И опять – отличник. То есть, с учёбой никаких проблем.

Потом забурлила, закрутила перестроечная «разлюли-малина», разметало людей.