Скорая развязка

Недели через две пал первый снег, сразу глубокий, сухой и студеный. Под сапогом он скрипел тягуче и звонко, будто уже успел вылежаться в каленых морозах. «Этот не на побывку, — думал Николай Крюков, шагая к мастерским через новые, но плотные сугробы, боясь начерпать снега в голенища. — Только подумать, целых полгода будем пахать и перепахивать его. Мять, топтать. Стыть на нем. Обжигать о него руки. И проклинать на дальних занесенных дорогах. А о том не подумаем, что снежок этот вернет нам весной отдохнувшую и обновленную землю, налитую свежими, ядреными, сильными соками. Прямо из-под снега, в талых водах, оживут и поднимутся травы, плакучие березы на межах оденутся молодой листвой. Да как не любить-то все это: и снег, и землю, и весну! У всего свое время, свой твердый извечный шаг, своя опора. Только ты будто не ко времени пришелся, живешь в родной благодати словно из чьей-то милости. И не на месте твоя душа, что-то мешает и застит ей… Видать, не спеться нам с Катей, пока я не проявлю своей воли».

Как-то Николай тянул трактором на волокуше огромный зарод сена по лесной, узкой, дороге. Молодой осинник, разбавленный березой, тесно сбившийся к обочине, хватко цапал своими лапами тугие бока зарода и вырывал из него клочья зеленого душистого сена. Ровно гудел мотор, хлябко звякали, перетирая смерзшуюся колею, стальные башмаки гусениц, ломались заледенелые и без того хрупкие сучья деревьев. Дорога внове нелегкая. Дорога с дальних лесных покосов — неблизкая.

И вдруг густая изморозь, нехотя поредев, вытолкнула едва ли не под самый мотор трактора белого всадника. Крюков неосознанно быстро осадил машину и, присмотревшись, узнал бригадира Трифона Пыжова. А тот в белом полушубке под широким ремнем, в рыжей мохнатой шапке из собачины, на молодом диковатом жеребчике продрался через ельник к кабине и закричал, наливаясь злобной кровью:

— Сено-то колхозное?

— Не мое же.

— Оно и видно, что не твое. Будь оно твое, разве бы ты развешивал его по деревьям. Ты вылезь, бездельник, глянь. Глянь, говорю, вылезь, — у тебя к ферме навильника не останется. Кто так-то относится к колхозному добру. Я тебя по горсточке собирать заставлю. Разгильдяй.

Крюков сбросил газ, выпнул дверцу, но заговорил спокойно, только щурился так же, как бригадир:

— Ты, Трифон, чем лаяться, взял бы топор да прорубил узкие-то места. Ведь возим-то не на лошади. И прошлый год вся дорога была сеном усыпана. И нынче то же будет. А ты несешь тракториста. Не дело это, Трифон.

— Да стой ты, черт, — Трифон с силой рванул нетерпеливого жеребчика, нажевавшего на удилах густую зеленую пену. — Я вот подсчитаю, сколя кормовых единиц ты не довез, — погрозился бригадир. — Уж я порадую тебя к Новому году. Так ты это и знай. Рублем вас, разгильдяев, а больше ничем не проймешь.

Крюков захлопнул дверцу и взялся за рычаг: замороженную тишину дробью изрешетил взвывший на полных оборотах мотор.

В тот же день лесной беспутный ветер сорвал с лесин охапки сена, развеял их и замел снегом. А бригадир Пыжов оштрафовал Крюкова.

Жаловаться Николай не пошел, и от этого обида его была еще тяжелей. В горячке ничего не мог придумать, но, успокоившись, даже повеселел: кто-то неведомый напомнил ему о простом и желанном выходе — уехать. «Нет худа без добра, — рассудил Николай. — Самому мне век бы не собраться. Стало быть — судьба. Не было счастья, да несчастье помогло. А с Катюхой тоже все по-людски выйдет: поупрямится и приедет».

В канун Нового года Крюков получил в колхозе расчет. Веселый, решительный, пошел в сельмаг, где совсем не было народу, потому что к празднику у всех все было куплено и припасено. Продавец Тихоныч, обмотанный шарфом, сидел в одиночестве на опрокинутом ведре и клюкой околачивал головни в догорающей печке. Николай попросил его показать самые дорогие дамские часы и, купив их, смело и радостно направился к дому Кати. У клуба уже горели огни, несколько репродукторов дико визжали, изображая музыку, — издали она походила на скрип заржавевших воротных петель. На перилах широкого крыльца сидели парни, курили, плевались, обсыпали девчонок искристым снегом.

Во дворе Обегаловых Николай поднялся на заснеженную завалинку, нашел угольничек чистого, необстывшего стекла в раме и приник к нему. Катя, ее мать, младшая сестренка и кто-то еще, чуть видимый из-за косяка, играли за столом в карты. В противоположном углу под белой салфеткой бельмасто мигал телевизор.

Николай стукнул в раму три раза и слез с завалины, обил валенки от снега. На крыльцо вышла Катя, наскоро в одной безрукавой кофте, накрывшись с головой теплой шалью. Сразу замерзла, поджимая локотки.

— Ты чего? Заходи. Дома свои только.

— Я, Катя, на два словечка. Ты оденься и выйди. Надо, надо.

— Случилось что?

— Иди, не мерзни. Я подожду.

Катя, недовольно вздохнув, убежала и скоро вернулась в короткой шубейке, отороченной по подолу меховой выпушкой.

— Уж я знаю, раз ты пришел, что-то опять неладно.

— Уезжаю, Катя.

— Значит, решился.

— Да уж так выходит.

— Руслан во всем виноват — это его дело.