Скорина

— Не щурься! Они уже прошли. Уже идут безрукие. Они были молчунами, да осмелились ударить шляхтича. Больше не ударят. А эти больше никогда не увидят солнца! А эти не услышат жаворонка и грома! А эти хоть видят и слышат — пот им слепит глаза, пыль забивает уши, но кто же за них будет выжигать ляды, таскать орала и бороны, сеять и жать, молотить и мякину отвеивать от зерна? Кто же станет заниматься бортничеством, кто выйдет на рыбные, птичьи, зубриные ловы и бобровые, гоны? Кто будет гнать смолу и деготь, добывать руду, сгребать золу? Ты, ученый муж, или они, мужики: сеятели и молотильщики, бортники и загонщики, рыболовы и бобровники, ловцы и подсочники, стрельцы и псари, сокольничие и шатерники? Смотри же, смотри: вот выходят из смолокурен смолокуры и дегтяри, из солеварниц — солевары, из трясинных рудников — рудоплавы, из княжеских дубрав — клепочники-бондари...

Голос невидимой силы вынуждал напрягать зрение, голос вещал:

— А теперь, печатник, обслуга — не твоя, понятно, — обслуга господаря, князя! Почему ты не родился князем — вон какую обслугу имел бы, а не эту пару челядников? Прошу, прошу, дети мои: кухари, пекари; медоставы, пивовары, винокуры; кузнецы, котельщики, слесари; зодчие, плотники; колесники, санники, бондари, корабелы; гутники и стеклодувы; гончары, каменщики; плитнпки, меловщики, жерновники; скорняки, кожемяки, шорники, хомутники, седельники; сапожники, чеботари; рогатники, лучники, тульники, мечники; ткачи, убрусники, скатерники, портные, кольчужники!..

Шествие не кончалось. Шествие было нудным, однообразным, хотя люди разного ремесла и опыта проходили мимо с опущенными вниз руками и головами, как бы ничего не желая, ни о чем не думая...

— А это всё Я! — слышал Скорина. — Я — Молчаливое, Безликое. Не для них же ты готовишь свою Псалтырь! Деткам небось адресуешь иль мужам, как сам, ученым. А у них сегодня важнецкий диспут о тебе — их ученике, их надежде. Желаешь услышать?..

Франтишек не желал. Только здесь это было не в его власти — желать или не желать. Не его памятью, не его благодарностью всем своим учителям оживлялись здесь голоса, а силою как будто совсем ему посторонней, да, оказывается, вон какой мощной. Он еще не отошел от удручающего видения шествия безголосых, а уже улавливал голоса действительно тех, кого некогда слышал; голоса довольно спокойные, рассудительные, какими они были у его старших в Кракове учителей — Яна из Глотова, Матея из Мехова, прозванного Меховитом, — и более горячие, задиристые, какими они были у младших Яна из Стобницы и Михала из Быстрикова.

Первыми говорили старшие:

Ян Глоговчик:[25] — Многоуважаемые коллеги! Как вам известно, я есть тот, для кого свобода души была наипервейшим вопросом. Быть свободным душою — значит уважать и свободу души ближнего, свободу души нашего молодого Францискуса!..

Матей Меховит:[26] — Что касается меня, то я всегда придерживался того взгляда, что лишь такие сыны Варварин, как юный наш Францискус, окончательно развеют все невероятные представления о людях и землях ориентальной Европы, которые укоренились у нас, подобно плевелам, и в ничтожность превращают то, что, мыслю, наибольшего почитания достойно.

Ян из Стобницы:[27] — Присоединяясь к словам старших моих и знаменитейших мужей академии нашей Краковской, я пока что лишь об одном хотел бы спросить у вас, милейший Яне из Глогова, а именно: обучая почтенной латыни таких выходцев из Литуании, как Францискус, сын Луки из Полоцка, не хотите ли вы в то же время сказать, что вовсе не на этом языке он должен прославлять стены знатной нашей академии, забота которой о Литуании ведет свою историю еще от незабвенной ее основательницы королевы Ядвиги, от не менее достойного обладателя жезла на Вавеле, каковым был муж любимой всеми Ядвиги Ягайло могутный?..

Ян Глоговчик: — Я не хотел этого сказать, коллега, ибо я, преподавая латынь, на латыни и говорил о свободе души.

Ян из Стобницы: — Но разве свобода души есть свобода от благодарности учителю?

Ян Глоговчик: — Для учителя благодарный ученик тот, чья душа несвободна от памяти о нем.

Ян из Стобницы: — Вера для меня, как знает ваша честь, — дело воли, а не разума. Но то, чем занят Францискус, сын Луки из Полоцка, есть дело разума. И не делом ли разума будет сегодня открывать Новый Свет, а не возвращаться к свету старому в письменах старых?

Матей Меховит: — Но почему уважаемый оппонент полагает, что перевод письмен на язык альбарусский[28] есть перевод на язык старый? Когда мой «Tractatus de duabus Sarmatis»[29] ученые мужи собираются переводить на языки польский, немецкий, итальянский, то я не склонен считать эти языки старыми... Открытый Христофором Колумбом заморский свет в своем многославном «Introductio in Ptalomei Cosmographiam»[30] вы называете Новым Светом, но разве не тот же новый свет открывает для нас и наш младоперый ученик Францискус, сын Луки из Полоцка?