Скоро конец света

– Усыновите Оливера тоже. Вместе со мной.

Эта просьба мигом развалила непринужденную атмосферу за столом. Я почувствовал, что мне трудно дышать, словно потяжелел воздух. Борис Иванович и тетя Оля растерянно смотрели то друг на друга, то на Вику, то на меня. Я хотел закричать: «Не надо!» – но у меня будто пропал голос, как в кошмарном сне.

Борис Иванович, прочистив горло, наконец сказал:

– Так просто такие дела не решаются.

Вика легкомысленно пожала плечами:

– Пусть будет сложно, главное, заберите его оттуда.

– Ты не понимаешь…

– Понимаю! – перебила она. – Там ужасно, вы же знаете!

– Слушай, это нельзя решать вот так, за игрой в карты.

Вика с жаром доказывала, что тут нечего решать, надо забирать меня, и все, ведь я оказался в «тяжелой ситуации», тетя Оля мягко пыталась ее осадить, а Борис Иванович твердил, что «все не так просто». Я же растерянно смотрел на их спор и понять не мог: почему никто не спрашивает, хочу ли я этого? Конечно, мне нравилось то, что я увидел: они добрые люди, и у них дружная семья, но это не моя семья.

– Я знаю, что Оливер хотел попасть к другим людям, – вторила Вика моим мыслям. – Но теперь, когда все так сложилось по-дурацки, не лучше ли забрать его хотя бы к нам?

– Как ты легко говоришь – «забрать»! Будто речь не о человеческой судьбе.

– А какая судьба у него будет там?

Мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слушать этих давящих слов, пускай даже таких правильных, – у меня была своя собственная правота.

Почувствовав пульсирующую боль в висках, я опустил голову на руки и вдохнул запах клеенчатой скатерти. О чем они тут все разглагольствуют? И зачем? Ни в какую другую семью я не пойду. Смешно даже думать.

Наконец прозвучал самый главный вопрос:

– Оливер, а ты что думаешь?

Я его услышал, но головы не поднял. Прижался щекой к столу, и скатерть противно прилипла к моему лицу.

– Оливер!

– Оливер, ау…

– Ты слышишь нас?

Со злым раздражением я поднял голову и резко выпрямился – мир в моих глазах совершил пол-оборота, и все рациональные мысли неожиданно исчезли, осталась только одна: я – никто и ничто. Все со мной так и обращаются: мило болтают, а потом больше никогда не приходят. Меня перекидывают туда-сюда, как хотят: из спальни в спальню, из батора в психушку, от одной семьи к другой. Даже другие дети относятся ко мне как к домашнему животному: «Мама, давай заберем этого мальчика к себе!», «Папа, давай заберем Оливера!»

– Я вам не аквариумная рыбка! – с надрывом в голосе закричал я.

Все сразу замолчали. В наступившей тишине было слышно, как на минимальной громкости работает телевизор.

По-детски захныкав, я отодвинул стул и вышел из-за стола. В незнакомом доме мне было непонятно, куда я могу спрятаться от всех, чтобы выплакаться, поэтому пришлось ткнуться в первую попавшуюся дверь: за ней была спальня, похожая на девчачью комнату. Я взял с кровати плюшевого медведя, сел на пол и принялся плакать от всей души – и понимал, что плачу из-за закона, а не из-за этого дурацкого разговора за столом.

Через несколько минут в комнату тихо вошла Вика и присела рядом. Я надеялся, что она не будет ничего говорить, что она почувствует, как неуместны здесь любые слова, но она сказала:

– Извини, я не хотела тебя расстроить. Я правда думала, что так будет лучше. Представь, мы бы были как брат и сестра.

Последнее она сказала с нескрываемой радостной интонацией – и меня передернуло. Если до этого топор был только занесен над моей головой, то теперь Вика его опустила.

Подняв на нее заплаканные глаза, я негромко спросил:

– Так вот кто я для тебя?

– В смысле?

– Ты ничего не понимаешь, да? – шептал я. – Ты дура какая-то?

– Оливер, ты чего?

Вика протянула руку, будто хотела пощупать мой лоб, но я отбросил ее раньше, чем она успела коснуться моего лица.

– Я домой хочу.

Впервые в своей жизни я говорил эту фразу. И впервые в жизни чувствовал ужасное состояние потери, которую невозможно восполнить и еще тяжелее осознать: у меня отняли что-то, чем я никогда и не обладал.

* * *

Я не дождался поздравления президента и боя курантов – пошел спать раньше. Тетя Оля постелила мне в гостевой спальне – так они называли маленькую комнату, куда влезала только одноместная кровать и тумбочка. Но я еще долго ворочался под шерстяным одеялом, маясь от неопределенности, и из-за того, что не было дверей, слышал все, что происходило в зале: и как наступил Новый год, и как все стучали бокалами, и последующие разговоры, хоть они и старались говорить вполголоса.

– Гадкая получилась ситуация, – вздыхал Борис Иванович.

Тетя Оля тоже вздохнула, как бы поддакивая ему.

– Остается надеяться, что этот закон будет работать так же, как и другие законы в России.

– Это значит как? – спросила Вика.

– Это значит никак, – серьезно ответила ей тетя Оля.

А Борис Иванович задумчиво произнес:

– Есть что-то чарующее в том, как ужас, гнет и несвобода лезут здесь, что ни век, побеждая любые попытки их опрокинуть.

Это последнее, что я запомнил, прежде чем погрузиться в поверхностный и беспокойный сон, сквозь который я продолжал слышать отдаленные голоса и работающий телевизор.