Скорость тьмы

— Вам будет абсолютно не больно. Мы употребим самые современные наркозы, и совершенно бесплатно. Вы сегодня же вернетесь домой и к вечеру почувствуете себя здоровой. Вы придете на прием к Тамаре Ашотовне, и она будет консультировать вас, тоже совершенно бесплатно. Мы стараемся, чтобы нашим женщинам не приходилось страдать, и у них сложилась счастливая личная жизнь. Вы такая добрая, красивая, милая, что у вас непременно сложится личная жизнь. У вас будет прекрасная семья, любящий муж и много, много детей. Вы верите мне, моя родная, красивая? Вы мне верите?

Женщина грезила. Ей представлялась шелковая синева, какая бывает в ветвях весенней вербы. Эта верба — она сама. В ней льются сладкие прохладные соки. На ее ветвях сидит чудесной красоты поющая птица. Она понимает смысл этой дивной песни, в которой столько света, любви, чистоты.

— Вы мне верите? — вопрошала поющая птица, — Вы согласны?

— Согласна, — слабо ответила женщина. Явившиеся санитарки подняли ее со стула, повели, полусонную, раздеваться, укладывали на каталку.

— Вы просто какой-то волшебник, — говорила Мальтусу восхищенная Тамара Ашотовна, — Вы — великий человек, Владимир Генрихович.

Невозмутимый Ведеркин остался в коридоре, а Мальтус толкнул закрытую дверь и оказался в тесной операционной. Стены были в потресканом, ржавом кафеле. На потолке зеленели сырые разводы. Под беспощадным светом хирургической лампы полулежала обнаженная женщина. Ее ноги были раздвинуты, стопы вдеты и закреплены в стременах.

Лоно было растворено с помощью хромированных пластин и винтов. Голова с красивой прической была откинута на кожаный подголовник. Глаза с крашеными ресницами и серебристыми веками были закрыты. Груди обрели чуть заметную припухлость, и соски казались розовыми и набухшими. Перед женщиной, наклонившись к ее разведенным ногам, сидел хирург в несвежем халате, лысоватый, крепкоголовый, с выдвинутым подбородком, с подвижным, выделывающим гримасы ртом. В его руке находился инструмент, один конец которого был погружен в растворенное лоно, а от другого тянулся полупрозрачный шланг, соединенный с металлическим блестящим сосудом. Хирург вталкивал инструмент в жаркую плоть, сильным волосатым кулаком делал круговые движения, словно что-то срезал, выпиливал, стачивал. Высовывал язык, светил закрепленным на лбу лучом. Ногой, обутой в поношенный сандалий, нажимал педаль, и раздавался чмокающий липкий звук, по прозрачному шлангу пролетала пузырящаяся розовая гуща, похожая на кипящее варенье. В воздухе пахло спиртом, хлороформом и парной человеческой плотью.

— Все в порядке, Анатолий Федорович? — Мальтус кивнул хирургу, который на мгновение отвлекся с нескрываемым раздражением. Его отрывали от сложной работы. Он был резчиком, наносившим в глубине женского лона невидимый узор, мастером, вырезавшим на невидимых стенках искусный орнамент.

Мальтус не стал его беспокоить. Блестящий сосуд, куда изливалась малиновая гуща, был источником его благосостояния, в той же мере, как и игральные автоматы, рулетки казино, угнанные автомобили и кассовые аппараты в ресторане и отеле. Сосуд, наполненный плацентарной плазмой, погружался в тубус с жидким азотом и отправлялся в Москву, в фармацевтические центры, где создавались препараты из стволовых клеток. Лежащая в забытье женщина на некоторое время становилась его собственностью. Она никогда не узнает о его существовании, не узнает, как он созерцал ее наготу, отбирал в свою пользу часть ее жизни, ее сокровенной судьбы, которая проносилась в хлорвиниловой трубке хлюпающей малиновой жижей. Эта малиновая кашица могла бы со временем превратиться в красивого юношу, в яркую личность, в русского героя, открывателя или поэта.

Мальтус чувствовал мучительную сладость, болезненное влечение к женщине. Нежность к ее маленьким розовым ушам с изумрудными сережками, к ее красивым, бессильно застывшим пальцам, словно выточенным из мрамора. Раскрытое, окруженное сталью лоно вызывало в нем животное возбуждение. Хирург, заталкивающий во чрево резец, совершавший округлые и продольные надрезы, пробуждал в нем желание самому испытать боль. Он приблизился к женщине и погладил ей грудь. Ухватил пальцами розовый теплый сосок и помял, чувствуя ее доступность и беззащитность.

В это мгновение хирург извлек наружу свой инструмент, и Мальтус увидел белую сверкающую сталь и текущую по острым кромкам алую кровь. Испытал бесшумный удар, словно кто-то ворвался сквозь пыльное окно и вонзил в него разящий луч, от которого все помутилось, и он начал падать.

Он падал не на пол, а проваливался в черную бесконечную шахту, пролетая вдоль антрацитовых стен, из которых, стиснутые подземными пластами, смотрели лица. Раздутые щеки, выпученные глаза, смятые лбы, высунутые сквозь зубы языки. Лица мелькали, улетая вверх, а он падал с возрастающей скоростью в пропасть. На дне этой пропасти чудился отточенный штырь, сверкающий кол, алмазное острие, на которое он рухнет, и которое пробьет его насквозь от паха до темени.