Скрещение судеб

В один из приходов на Лаврушинский Аля рассказала мне эпизод из своего детства, который воспроизведен в ее «Воспоминаниях». Там он озаглавлен «Подвиг». Это запись из ее детского дневника, сделанная в 1919 году семилетней девочкой. Она играла в своей комнате, когда Марина Ивановна позвала ее на кухню и, показав на мокрого червя, лежавшего на тряпке, сказала: если Аля ее любит, она должна взять этого червя и положить на стол. «Я же вас люблю душой», — сказала маленькая Аля. «Докажи это на деле». Аля очень боялась червей, но все же она взяла его двумя пальцами и положила на стол. «Теперь вы правда поверили, что я вас люблю?» — «Да, теперь я это знаю, Аля, ведь это не червяк, а внутренность от пайковой селедки. Это было испытание». И маленькая Аля сказала: «Марина, я вам тоже скажу правду; чтобы не взять червя, я готова была сказать, что я вас ненавижу…»

А большая Аля тогда на Лаврушинском, закончив свой рассказ, с грустью промолвила, что Марина подвергала ее испытаниямвсю жизнь и продолжает испытыватьпо сю пору!.. Аля не очень-то вдавалась в подробности, когда заходил разговоре Марине Ивановне, всегда была сдержанна и лаконична. Тогда она бросила еще фразу, которая врезалась в память:

— Мама, вечная моя боль!..

Аля в ту пору жила и зиму и лето в Тарусе. Крохотная дачка с мезонинчиком была построена на узком ломте земли, отрезанном ее теткой Валерией Цветаевой от своего участка. Аля говорила, что работает она сейчас над дневниками и записными книжками Марины, и как молит она Бога, чтобы хватило сил довести эту работу до конца…

Меня поразил тогда какой-то странный ее взгляд — потусторонний, отсутствующий. Словно она глядела не на, а сквозь, и мне даже показалось, что при всей своей несхожести с Мариной Ивановной она все же чем-то очень на нее похожа, и я сказала ей об этом.

— Да нет, — возразила она, — я совсем не похожа на Марину, но печать свою она, конечно, на меня положила…

Я очень сочувствовала Але, без слов понимая, как тяжело ей было читать записи матери, так трагически окончившей свою жизнь, как тяжко переживалось узнавание конца этой жизни. Да и трудно поддавались расшифровке скорописи Марины Ивановны: она сокращала слова, обозначала имена одной буквой, вписывала между строками стихов и переводов свои наблюдения и попутные мысли, и как иной раз невозможно было доискаться до подлинного смысла написанного, дабы понять, что именно и о ком именно она хотела сказать…

Но теперь, сама перелопатив гору материалов и узнав, что узнать всего до конца невозможно, и она— Марина — неисчерпаема, только теперь, из сегодняшнего далека, я поняла главное, что мучило Алю: главное было в том, что перед нею разверзлась безднаМарины!.. Та бездна, о существовании которой если Аля и догадывалась прежде, то смутно, ибо жила она не более чем рядоми была дочерью, а от дочери многое сокрыто, и многое не могло быть понято ею просто по молодости лет, и по занятости своею жизнью, своими интересами. А теперь — теперь она стояла на краю этой бездны. И, быть может, больше всего ей хотелось, чтобы бездна эта навечно захлопнуласьи никто никогда в эту бездну не смог бы заглянуть!

Аля отлично понимала, что, не будь этой бездны, не было бы этихстихов! Но стихи уже были, а бездна… Кто сможет, кто сумеет понять?!.

…Как-то еще при жизни Тарасенкова, поздней осенью 1955 года Аля была у нас. Уже давно настала пора перевозить теток с дачи, но Елизавета Яковлевна там хворала, и Аля металась между Мерзляковским и дачей, возя продукты и лекарства. А тут еще подоспела пора сдавать книгу. Измученная, она сидела с Тарасенковым в кабинете за его огромным письменным столом, и они последний раз сверяли тексты. Я принесла им чай на подносе, чтобы не отрывать от работы и, когда вошла, успела заметить, что Аля очень сердито — и даже зло — глядит на Тарасенкова, а тот в это время что-то достает из бокового ящика стола. Увидев меня, Аля сделала приветливое лицо, но, уходя, все равно держалась как-то необычно отчужденно и холодновато.

— Что у вас произошло? — спросила я Тарасенкова.

— Ничего, — удивился он.

— Чем ты обидел Алю?

— Ничем, как я мог ее обидеть, с чего ты взяла?

— А о чем вы говорили, когда я принесла чай?

— О чем? По-моему, я сказал ей, что у меня есть письма Марины Ивановны к Пастернаку, те, которые от Крученых… [189]Ты думаешь, не надо было говорить?!. А сейчас на том же столе, в том же кабинете передо мной лежит письмо Али к Борису Леонидовичу, написанное, видно, тогда по горячему следу, и в письме этом она дает отповедь Тарасенкову, а заодно влетает и самому Борису Леонидовичу. Письмо датировано 26 октября 1955 года: