Скрябин

У Скрябиных была очень миленькая и уютная квартира в Париже. Я помню, что была маленькая гостиная с мягкой новой мебелью, обитой светло-зеленым шелком. Как-то был у них вечер, на котором Александр Николаевич сыграл «Поэму экстаза» на рояле, чтобы познакомить с ней наших русских музыкантов. Было довольно много народа, я помню Н. А. Римского-Корсакова с женой, А. К. Глазунова, С. В. Рахманинова и И. Гофмана с женой-американкой. Когда Александр Николаевич кончил играть, все сели за чай и разговор зашел о тексте к «Поэме экстаза», стали расспрашивать Александра Николаевича о его ученье. Римский-Корсаков сидел на конце стола, около него Александр Николаевич. Римский-Корсаков, высокий, длинный, поверх очков смотрел на Скрябина очень внимательно и с любопытством. Александр Николаевич, откинувшись назад, закинув голову, говорил громко, неохотно, несколько натянуто, но видно было, что он считал своим долгом разъяснить кое-что. Среди всеобщего молчания раздавался голос Александра Николаевича. Я не помню, как шел разговор, что говорил Александр Николаевич, только у меня запечатлелась одна его фраза: «Вы будете жить всеми ощущениями, гармонией звуков, гармонией цветов, гармонией запахов!» При слове «запахов» Римский-Корсаков буквально подскочил и говорит: «Этого я не понимаю, Александр Николаевич, как это гармонией запахов». Дальше я тоже не помню, что говорили, но, вероятно, потому я так запомнила этот маленький отрывок разговора, что в нем очень ярко почувствовалось, насколько Скрябин и Римский-Корсаков были люди разные, чуждые друг другу. Кроме того, эти две фигуры, сидящие рядом, были очень выразительны и живописны и так противоположны друг другу.

Как-то в другой раз, поздно вечером, когда ушли гости, Александр Николаевич меня задержал и стал мне показывать свою работу; опять большую книгу-тетрадь, переплетенную в темный переплет. Он работал над составлением языка, беря основанием корни санскритского языка, для будущей Мистерии, когда люди всех наций должны объединиться и говорить на одном общечеловеческом языке. В дальнейшем я как-то не слышала больше разговора об этом языке.

Раз мы пошли с Александром Николаевичем в Музей Лувра, но на картины мы не смотрели, так как он вообще мало ими интересовался, слишком он всегда был как-то одержим своей внутренней работой. Мы сели на диван и говорили, главным образом, о «Поэме экстаза». Александр Николаевич мне объяснил подробно, как он представлял себе самый экстаз. Как мировое, космическое слияние мужского и женского начала, духа и материи. Вселенский Экстаз — это эротический акт, блаженный конец, возвращение к Единству. Конечно, в этом эротизме, как и вообще в Скрябине, не было ничего грубого, сексуального. «Поэма экстаза» эротична в этом смысле слова, этот эротизм носит космический характер, и, мне кажется, что в ней вместе с тем уже чувствуется какой-то отрыв от земли, который так сильно и окончательно отразился в последних произведениях Скрябина. Эту беседу нашу я очень запомнила.

Упомяну о маленьком эпизоде, который произвел на всех собравшихся тогда неприятное впечатление. Я пригласила к себе к обеду Скрябиных, Рахманинова, Шаляпина и еще несколько человек. Во время обеда мы все хотели вызвать Александра Николаевича на беседу, но Татьяна Федоровна буквально все время его перебивала этими словами: «Душечка, позволь мне сказать!» — и начинала пространно и долго говорить. Он покорно замолкал. Из этого маленького эпизода видно, как Татьяна Федоровна своим волевым и даже деспотическим характером приводила в полную покорность Александра Николаевича. Конечно, не его духовную сущность, которая никаким влияниям не поддавалась, а его эмпирический характер, который был мягок, уступчив и не любил борьбы.

Перед отъездом Александр Николаевич дал мне несколько поручений. Прежде всего он поручил мне опять уговаривать Веру дать ему развод. Мне это было очень неприятно, но Александр Николаевич и слышать не хотел и настаивал на том, что я могу повлиять на Веру. Я знала заранее, что из этого ничего не выйдет. Мы уехали в Москву, а Скрябины вскоре уехали в Швейцарию, в Беатенберг[154]. По приезде в Москву я передала Вере просьбу Александра Николаевича и со своей стороны сообщила ей, что действительно лучше это сделать для него, так как он очень страдает от своего фальшивого семейного положения и это отзывается на его работе. Хорошо помню этот разговор. Вера с каким-то каменным лицом меня выслушала и обещала дать ответ через несколько дней. Через несколько дней она мне сказала, что окончательно отказывает в разводе.