Скрипка, деньги и «Титаник». История скрипачки, продававшей мечты и обман

С годами ты приходишь к выводу, что нелегко всем – даже самым привилегированным, самым талантливым твоим однокурсникам, тем, о ком говорили: «Он обречен на успех». Все они в той или иной степени еле сводят концы с концами. Николь принадлежала к элитной группе студентов с исключительными природными способностями. Ты называла их «клубом гениев», хотя ни в какой клуб они, конечно, не объединялись. Уровень их успеваемости потрясал, и другие студенты по сравнению с ними казались жалкими недоумками, хотя и считались лучшими в своем школьном выпуске. На втором курсе твоим соседом по общежитию был парень, который в двадцать два года стал всемирно известным нейробиологом. Училась с вами и необыкновенная девушка, комедиантка, которую вскоре взяли ведущей «Субботним вечером в прямом эфире»[85]. Твоим сокурсником был будущий конгрессмен, обладатель черного пояса по карате, виртуозный джазовый пианист – при этом слепой. А чего стоит твоя соседка по комнате Ариэль – лауреатка конкурса виолончелистов? Или Нора, твоя подруга из Филадельфии: самые престижные юридические университеты готовы были перегрызть друг другу горло, лишь бы она пошла к ним учиться. Были и многие другие, в том числе студенты твоего курса, приехавшие из Голливуда уже знаменитыми.

Однако через несколько лет после выпуска твое идеалистическое представление о «клубе гениев» дает трещину. Знаменитого нейробиолога обвиняют в плагиате статей из «Нью-йоркера»[86]. Прелестная комедиантка произносит в прямом эфире запрещенное матерное слово[87]. Ариэль бросает ненавистную виолончель. Нору увольняют из юридической фирмы. Фильмы Николь получают награды и признание критиков, но ей едва хватает на жизнь – а что это за жизнь, на которую едва хватает? Определенно неудавшаяся, и похвалы критиков не могут исправить ситуацию.

Тогда-то ты и понимаешь: любая жизнь, которая кажется слишком идеальной и вызывает сомнения в том, настоящая ли она, любая жизнь, в которой на первый взгляд нет неудач, любая жизнь, которая выглядит легкой и неотягощенной проблемами, – фальшивка.

«Боже, благослови Америку», турне 2004 года

Из Сан-Франциско в Портленд

В трейлере ломается кондиционер. Жар работающего двигателя, горячий асфальт, солнце, палящее над бескрайней долиной Сакраменто, – все это нагревает фургон до предела. Мы с Харриет лежим неподвижно на раскладном диване – до сегодняшнего дня мы и не догадывались, что он раскладывается. Но вот диван разложен, и мы, замерев на нем, чтобы не стало еще жарче, пытаемся слушать музыку и, может быть, дремать, но получается лишь безразлично смотреть в раскаленное калифорнийское небо, проплывающее за окном. Иногда я перевожу взгляд на Харриет: та словно молится – вроде бы не спит, но и не совсем бодрствует.

Ким сидит на пассажирском месте рядом с Патриком. У того сегодня особенно хорошее настроение – он, как говорит моя мама, в полном ажуре. Несколько дней назад он отмечал свой день рождения, и кроме торта Композитор преподнес ему сборник ирландской музыки на шести дисках. Теперь мы круглосуточно слушаем многочисленные вариации «Дэнни-боя»[88] (с женским вокалом, соло на свирели, чисто скрипичную версию, мужскую хоровую, женскую хоровую, смешанный хор и так далее до бесконечности). «Дэнни-бой» сопровождает нас в пути по жарким долинам, пролегающим между Сан-Франциско и Реддингом. «Дэнни-бой» становится нашим спутником, когда мы взбираемся по склону величественной горы Шаста. Звучит «Дэнни-бой» и в прохладных долинах низинного Орегона, где солнце освещает горы, а тень от гор заслоняет долины и реки, и эта бесконечная игра в догонялки напоминает мне родную Шенандоа. «Дэнни-бой» с нами по пути в Юджин, где мы останавливаемся, чтобы закупиться в магазине. Мы слушаем «Дэнни-боя» по дороге в Портленд, и я с удивлением замечаю, что листья там уже пожелтели и покраснели, как на Восточном побережье. Мы наконец покинули лето, и оно уже не нагонит нас до конца турне. Мы оставили позади иссушенную бескрайнюю пустыню, пальмы и запах горячих влажных песков Юго-Запада, а также центральную Калифорнию, пахнущую овощной теплицей. Протяжно поют волынки. Они взывают к Патрику, главным образом к Патрику – широкоплечему, с сентиментальной слезинкой в глазах, в неизменной куртке с эмблемой «Боже, благослови Америку»; к единственному человеку в нашем доме на колесах, работающему бесплатно, к единственному, чье нежное чувство к свирели идет от чистого сердца. Любовь Патрика к свирели непоколебима, она не умрет никогда, и мы изо всех сил стараемся относиться к ней с уважением, хоть это и не всегда получается.

Правда жизни

Нью-Йорк, весна 2004 года