Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920

Моя камера находилась на верхнем этаже Трубецкого бастиона, вероятно со стороны Невы, так как я часто слышала, как за стеной плещется вода. Кроме того, до меня доносился перезвон курантов. Я часто кормила голубей – когда окна были открыты, они в огромном количестве залетали в пространство между двойными рамами. В то время нам давали и белый, и черный хлеб. Я не съедала весь хлеб и поэтому скатывала шарики из мякиша и бросала их голубям. Один из них вызывал у меня сильное отвращение. Он был самым маленьким, очень страшным и с чудовищным клювом. Он грубо расталкивал остальных, шипя, как змея, и бросался туда-сюда так грозно, что распугивал остальных голубей, хотя их было пятнадцать и каждый из них вдвое превышал его размерами. Такая наглость с одной стороны и трусость с другой вызывали у меня негодование. Присутствие этого голубя всегда портило все кормление. Когда я пыталась прогнать его, он только шипел и целился мне в лицо. Иногда птицы залетали в камеру. Часовые сообщали об этом жандармам, которые выгоняли голубей и ворчали, что я зря трачу хлеб; но я все равно продолжала кормить птиц.

Кроме того, часовые докладывали, что с номером N что-то неладно. Они видели, как я прыгаю по камере, изображая балет, и решили, что я сошла с ума. Жандармы смотрели в глазок и говорили часовым, что все в порядке – номер N всегда танцует. Недостаток движения всегда плохо сказывался на моем здоровье. В «предварилке», где камеры имели в ширину не более полутора метров, я прыгала и топала ногами на одном месте. Здесь же я выучилась русским народным танцам. Смотрители тоже сначала испугались, но потом перестали волноваться.

Именно благодаря этим танцам меня узнала соседка слева – Софья Александровна Лешерн фон Герцфельд – и простучала мне приветствие. С того момента и началась наша дружба, такая же непоколебимая, как сама Софья Александровна. Нашу дружбу навсегда скрепила ее ревностная и неизменная преданность революционному делу. Она была настоящей твердыней нравственности, и мне очень жаль, что осталось так мало воспоминаний о ней и так мало современников, которые могли бы рассказать о ней правду.

Тогда Софья находилась в расцвете сил. Она была очень добра ко мне. Мы обе отличались жизнерадостностью и не замечали лишений, тем более что в крепости мы питались лучше, чем где-либо еще. Здесь было множество книг на разных языках, и Красный Крест постоянно снабжал нас новыми. В одном из старых журналов нашлось зашифрованное сообщение о том, что в Алексеевском равелине[33] содержится Нечаев, что его пытались отравить и он отказывается есть. Очевидно, книги передавались из равелина в равелин и жандармы не заметили шифровки.

Мы все много читали, но все равно томились от безделья. В то время нам не дозволялось писать и заниматься рукоделием. К счастью для нас с Софьей, рядом с нами находился Ковалик. Он целыми днями переговаривался с соседями и искал друзей на расстоянии пяти – десяти камер, расспрашивая всех их обитателей. Таким образом он знал, что происходит во всем равелине, и знакомил всех нас с новостями. Жандармы выучили наш шифр, и для тайных переговоров пришлось изобрести новый. У Софьи Александровны имелся секретный шифр, с помощью которого она переговаривалась с другим соседом. Сергей предупредил ее, что, какой бы шифр она ни придумала, он все равно сможет его прочесть. Она очень негодовала, когда однажды утром ее вызвали на связь и вели с ней долгий разговор, а потом выяснилось, что все это время она говорила с Сергеем. Возможно, эта шутка не отличалась особой деликатностью, но и злобы в ней не было. Ковалик всегда был очень благожелателен к друзьям, особенно к женщинам.

Наши разговоры не ограничивались только сплетнями. Мы обсуждали протест против уже выданного нам обвинительного акта. Это сочинение прокурора Желиховского было смехотворным, сплошь состоя из ошибок, клеветы и инсинуаций. Мы все понимали, что сенаторы и представители сословий, назначенные правительством, не собираются судить нас честно, а просто-напросто хотят добиться подтверждения уже готовых обвинений в том, что кучка глупых, малообразованных людей вообразила себя способной разрушить весь порядок в Российской империи и бесстыдно пыталась совратить крестьян и рабочих. Из этого предлагалось сделать вывод, что подсудимые испорчены до глубины души и заслуживают самых суровых наказаний.

В этом труде прокурора не содержалось ничего, кроме желания обесчестить и унизить нас в глазах общества. В документе не говорилось ни слова о причинах, которые привели к хождению «в народ». Обвинительный акт развязно подавал нашу деятельность как курьезный эпизод из российской жизни, который, по мнению прокурора, явственно демонстрировал все безрассудство и вред попыток изменить естественный ход вещей в таком благоустроенном государстве, как Российская империя, в правление такого милостивого монарха, как Александр II.