Скрытый учебный план. Антропология советского школьного кино начала 1930-х — середины 1960-х годов

Феномен лавинообразной ресоветизации, на который крайне трудно не обратить внимания в современной России, вне всякого сомнения, связан с достаточно радикальной переориентацией значительной части современных российских элит — и прежде всего элит властных — на ту часть населения, которая на сколько-нибудь существенное символическое переформатирование публичного пространства, а вместе с ним и самих этих элит не настроена. Свидетельством тому может служить вполне внятная система сигналов со стороны элит, посылаемых через публичное и прежде всего через медийное пространство, — как и система сигналов ответных, связанных, скажем, с действительно массовой готовностью принять сконструированную «память» о Великой Отечественной войне как часть собственной идентичности и как элемент стратегии публичного самовыражения. Складывается впечатление, что огромное количество людей, которое представляет собой если не подавляющее, то все-таки вполне ощутимое большинство населения современной Российской Федерации, только и ждало «отмашки сверху», чтобы заявить о своем желании — и о своем праве — снова стать советскими людьми. Причем феномен этот необязательно сцеплен с возрастом и, соответственно, с наличием реального опыта советскости, сколь угодно мифологизированного в силу «индивидуальной эпической дистанции». Двадцатипятилетный индивид, рассуждающий о том, как хорошо было жить в СССР, представляет собой отнюдь не только и даже не столько жертву медийной «совстальгии». Он есть продукт куда более устойчивых и долговременных культурных процессов, о которых как раз и пойдет речь, — процессов, приведших к тому, что масштабный, аморфный и неоднократно видоизменявшийся в процессе реализации проект по созданию «советского человека», провалившийся в рамках СССР (что, собственно, во многом и привело к едва ли не моментальному разрушению последнего), — этот проект в чуть более протяженной исторической перспективе оказался успешным.

Не менее интересное явление представляет собой столь же лавинообразный рост традиционалистских умонастроений — и это, к сожалению, тоже факт, сомнения уже не вызывающий практически ни у кого. Оценки данной тенденции могут меняться как в зависимости от собственной позиции автора высказывания, так и в зависимости от того, насколько расширительно понимается в каждом конкретном случае сам этот термин и какое ви́дение «традиции» он отражает. Спектр весьма богатый, даже если принимать в расчет только позиции авторов, у которых сделанная чуть выше оговорка «к сожалению» не вызовет моментального позыва к духовным скрепам, — начиная от «традиции» как комплекса «архаических» черт социальной организации и социально-психологических установок (видимого из добротной, образца XIX века прогрессистской перспективы и далее неразличимого)[506] и вплоть до «традиции» в смысле более чем узком, связанном едва ли не исключительно с тем культурным следом, что оставил после себя в модерности Рене Генон[507]. Сразу оговорюсь, что позиции, тяготеющие к первому варианту, будут меня интересовать разве что в самом периферийном порядке, поскольку оперируют, как правило, категориями настолько общими и исходят из настолько архаичного представления о социальной динамике, что предмет разговора начинает тяготеть к танцам вокруг принципиальной применимости взглядов Николая Данилевского к анализу устойчивых социальных аттитюдов у современных российских элит. Впрочем, и представление, что в путинской России резко набирает вес некая таинственная группа усердных читателей и почитателей Генона, также представляется мне достаточно маргинальным. Речь вообще вряд ли стоит вести о какой-то более или менее оформленной группе, обладающей некой системной идеологией, — подобный феномен в нынешнем нашем отечестве вывелся едва ли не под корень, в чем желающие могут углядеть почвенный ответ всемирному постмодернизму. И речь даже не о том, что некоторое количество традиционалистски ориентированных советских кухонных диссидентов вроде тех же Александра Дугина и Гейдара Джемаля как раз сейчас достигло пика как интеллектуального, так и (опосредованно) политического влияния. Под словосочетанием «традиционалистские умонастроения» скорее следует понимать достаточно рыхлый комплекс представлений о наличии некоего изначального знания (любого — ведическая мудрость, египетские жрецы, атланты, арии, инопланетяне и т. д.), в сравнении с которым нынешнее состояние человечества можно считать периодом упадка; при этом доступ к знанию возможен через те или иные инициационные каналы, как правило, основанные на личной связи между инициируемым и инициирующим, которая в идеале носит характер непосредственного взаимодействия, но в принципе может осуществляться и через тонкие духовные эманации, проницающие время, пространство и знаки священного текста[508].