Скрытый учебный план. Антропология советского школьного кино начала 1930-х — середины 1960-х годов

Главное, что, с моей точки зрения, помешало осуществлению этого проекта в сменяющих друг друга советских реальностях, — это проблема, уходящая корнями в самые глубины тех механизмов, на которых строится человеческая когниция: наша склонность все и вся соизмерять с «отбивом», получаемым от достаточно узких групп, состоящих из лично и близко знакомых нам людей. Мы слишком долго — десятки тысячелетий — жили малыми группами, и наши инференциальные системы слишком прочно, на уровне значимого эволюционного преимущества, привязаны к приобретенной в те времена привычке помнить в лицо всех людей, которые встретились нам на протяжении всей нашей жизни, чтобы какая-то пара сотен лет, которая для большинства из наших линиджей связана с опытом более или менее обширных публичных пространств, оказала на эти наши привычки какое-то влияние, кроме сугубо поверхностного[509]. Человеку, в том числе и человеку современному, свойственна интимная и заинтересованная вписанность сразу в несколько микрогрупповых контекстов (семейных, «свойских», соседских, дружеских и т. д.), каждый из которых наделен собственной внутренней логикой, собственными системами выстраивания идентичностей и лояльностей, собственными культурными кодами и системами ценностей. Причем именно одновременная вписанность в несколько таких контекстов. И для того, чтобы решить системную задачу по созданию нового человека, наделенного всеми вышеперечисленными свойствами, — задачу, в которую во многом и упирался большевистский модернизационный проект, — сперва нужно было как-то обойти другую проблему, которая казалась предварительной и куда менее сложной, поскольку ломать, как известно, не строить. Нужно было выкорчевать человеческий материал из всех тех разнородных почв, в которые он уходил корнями, тотально атомизировать его, сделав эндемиком насквозь проницаемого и лишенного локальных специфик публичного пространства; а по возможности уничтожить и сами эти почвы, чтобы не допускать рецидивов «обратного врастания».

И здесь мне кажется необходимым оговорить еще один аспект рассматриваемой проблемы, соотнеся два понятия — «советский человек» и «модернизация». С моей точки зрения, атомизированность современного российского человека — как homo post-sovieticus или как homo neo-sovieticus, — являющая собой явственный признак классического набора «модернизационных» черт (наряду с разрушением больших семейных и клановых групп и связанных с ними традиционных режимов социального доверия и взаимодействия; наряду с системами статусов, основанными на достижении, а не на врожденных характеристиках; с приоритетом рациональных форм социального поведения; с урбанизацией, бюрократизацией, распространенностью формального образования и т. д.), никоим образом не противоречит росту характеристик, которые сторонники теории модернизации сочли бы чисто традиционалистскими и в силу этого противоположными самой природе модернизации (собственно традиционализм как система установок, высокая степень вовлеченности в незарегулированные и персонализированные сети экономических и социальных взаимодействий, иррациональность осуществляемых выборов и т. д.). И проблема здесь не в «догоняющей модернизации», которая делает жителя современной, да и не только современной, России вечным «недоевропейцем». Проблема в самой концепции модернизации, которая, на мой взгляд, обладает на данный момент разве что «фоновой» эвристической ценностью, поскольку на уровне некоего «общего знания» уже более полувека существует пусть размытый, но достаточно общепринятый набор ассоциируемых с ней смыслов, по большому счету уже давно ничего не объясняющий. Серьезные сомнения в том, что комплекс подходов, оформившийся в гуманитарных науках в середине прошлого века под общим названием «теория модернизации», способен предложить действительно стоящий набор инструментов для анализа актуальных или исторических социальных процессов, накопились уже к рубежу 1960‐х и 1970‐х годов и нашли отражение в трудах таких ученых, как Роберт Нисбет, Дин Типпс, Сэмюэл Хантингтон и др.

Я ограничусь перечислением нескольких, самых значимых, на мой взгляд, претензий[510]. Во-первых, как и любая теория, исходящая из эволюционистской перспективы и пытающаяся выйти на глобальный уровень обобщения, теория модернизации выстраивает бинарную, телеологически ориентированную оппозицию между двумя максимально абстрагированными наборами качеств (что само по себе приводит к подмене анализа конкретных фактов анализом соотнесенных между собой концептов), причем одному такому набору заранее приписывается привилегированный статус. Таким образом, теория из инструмента, позволяющего анализировать реальные социальные процессы, превращается в инструмент обоснования той или иной идеологии.