Скрытый учебный план. Антропология советского школьного кино начала 1930-х — середины 1960-х годов

На уровне критического посыла марксистский анализ проводил операцию «развенчания через развинчивание», как сказал бы Ролан Барт, уже существующих властных дискурсов, вскрывая их манипулятивную природу, — и тем самым затруднял привычные методы перспициации, позволяя «социальным классам» осознать их «истинные интересы» применительно к «данному историческому моменту». И в этом деконструктивистском пафосе марксизм был и остается неотразимо обаятелен. Однако, по сути, он еще и предлагал альтернативную, более тонко настроенную систему перспициации, основанную на сциентистской иллюзии контроля над большими суммами социальных обстоятельств — именно потому, что, одной рукой вскрывая перед частным человеком методы классовой эксплуатации, другой подталкивал его к принятию «общих целей и интересов», якобы свойственных ему как представителю в принципе необозримой для него группы. «Целей и интересов», которые, естественно, формулировал не сам этот человек, а незримые «законы истории», независимые от его индивидуальной воли и от его индивидуального выбора, и представленные, как нетрудно догадаться, конкретным теоретиком. Более того — сам человек был «свободен» ровно в той степени, в которой соглашался следовать в русле неумолимого и телеологически оформленного «течения истории».

Российским большевикам — и прежде всего Ленину, с его гениальным политическим чутьем, — марксизм был удобен именно как инструмент непрямого переформатирования систем индивидуальных выборов. Собственно аналитические аспекты марксистской теории их, судя по всему, интересовали в основном в качестве своеобразного promotional demo, способного наглядно показать возможности предложенной теоретической модели на социально-экономическом материале, увиденном из внеположной перспективы. А уже на этом фундаменте можно было выстраивать собственный наукообразный дискурс, претендующий не просто на научность, но на статус единственной полноценной методологии, позволяющей решать вопросы любой степени сложности в зыбком мире прикладного социального знания, — притом что использовался этот дискурс для обоснования сугубо прагматических и ситуативно обусловленных выборов. Уже Энгельс сетовал на своих немецких коллег-марксистов, осевших в США и взявших на себя нелегкую миссию «воспитания» американского пролетариата, — за то, что марксизм для них «догма, а не руководство к действию»[515], отчеканив фразу, которая стала впоследствии одной из любимых ленинских мантр.

Радикальная политическая теория есть законное оружие элит третьего порядка, т. е. людей, остро осознающих, что они, с одной стороны, ничуть «не хуже» представителей элит первого и второго порядка с точки зрения компетентностного и интеллектуального багажа и гораздо «лучше» оных с точки зрения неиспорченности властью; а с другой — что в существующих условиях они никогда не получат какого бы то ни было права распоряжаться ресурсами, доступ к которым лежит через контроль над широкими публичными пространствами[516]. И теория эта хороша только в том случае, если она оперирует предельно простыми для понимания понятиями и образами, обладающими большим эмпатийным ресурсом. Для того чтобы понять все и сразу, аналитика не нужна — нужны хорошо очерченные и правильно расставленные ориентиры. Применительно к марксизму это означало ровно то, что проделали с ним прагматически мыслящие лидеры вроде Ленина или Мао, которые были плохими теоретиками и прекрасными политиками: его нужно было вывернуть наизнанку и под вывеской аналитического дискурса создать жестко поляризованную и тотально эссенциалистскую картину мира.

Россия оказалась слабым звеном в цепи империализма не только и не столько в силу каких-то особых социально-экономических обстоятельств, которые старательно выдумывал Ленин. На мой взгляд, гораздо более релевантной для понимания причин Октябрьской революции 1917 года и последовавшей за ней победы большевиков в Гражданской войне является ленинская же модель революционной ситуации, согласно которой «для революции недостаточно того, чтобы низы не хотели жить, как прежде. Для нее требуется еще, чтобы верхи не могли хозяйничать и управлять, как прежде»[517]. С той поправкой, что под «низами» нам следует понимать в первую очередь вовсе не кадровых городских рабочих, которых в 1913 году имел в виду Ленин, а ту огромную массу тотально маргинализированных за четыре года Первой мировой войны молодых крестьян, у которой и впрямь сложились весьма специфические отношения с любой мыслимой властью и которой еще только предстояло появиться на российской сцене[518]. А понятие «верхов» следовало бы диверсифицировать, особо оговорив отношения, сложившиеся между элитами разных уровней, с особым акцентом на элитах третьего порядка, которые в массе своей составляла русская интеллигенция, с присущими ей ничуть не менее специфическими моделями формирования как интеллектуальной, так и публичной позиции.