Скучный декабрь

— Ты кушай, кушай, Тоничек. Не то остынет, — ласково произнесла выпускница Киевского института благородных девиц и разгладила замявшуюся желтую страницу. Товарищ Комбед беспомощно черпнул ложкой, вечер становился еще более тоскливым.

— Слушай, Тоничек, какая прелесть! — неумолимо произнесла поэтесса и с выражением прочла:

По озеру веселый Калидор

Скользит в челне. Пирует юный взор,

Впивая прелесть мирного заката;

Заря, как будто негою объята,

Счастливый мир покинуть не спешит

И запоздалый свет вокруг струит.

Он смотрит ввысь, в лазурный свод прохладный,

Душой взволнованной вбирая жадно

Весь ясный окоем… пока, устав,

Не погрузится взглядом в зелень трав

— Тут описка у тебя, Ядичка. Не калидор, а коридор, — поправил образованный комиссар исполкома, — Ты тут сразу исправь. И с чего он веселый? Веселыми коридоры не бывают.

— Это Китс, Тоничек, — с отчаянием пояснила его супруга, как будто фамилия сочинителя оправдывала все.

— С Липовца? Биржевой поверенный? — невинно уточнил пан Кулонский, — Известный прощелыга. Но лооовкий! Так его и не взяли. Одного капиталу присвоил на сотню тысяч на векселях. Он еще сиротский приют открыл. Оказывается, что еще и стишки кропает? Жулик он, вот кто.

Супруга всплеснула руками и затихла, а довольный пан Антоний вернулся к своим щам. Ему казалось, что именно в такие мгновения они особенно близки с его Ядичкой. А то, что боготворимые ей кропатели на поверку оказывались жуликами и прохиндеями, было особенно приятно. Он посмотрел на супругу, но та дулась на него, уткнувшись в свои пыльные сокровища. За окном спал Город. И его обитателям снились сны.

Бабке Вахоровой снился новый отрез на обмотки, украденный с воза. Старуха летела по улицам Города, прижимая к груди заветный сверток, а за ней бежал толстый десятник. Бухали сапоги. Звук свистка вился между домов.

«Вступай в Красную армию!» — требовал задыхающийся преследователь, прерывая музыкальные упражнения. Вступать в Красную армию бабка Вахорова не желала и наддавала, легко отрывая ноги от земли. Так она не бегала никогда, даже на Запецеке, где весной одиннадцатого попала в облаву на торговцев краденым.

А грозному Федору Ивановичу снился индийский магараджа. Он почему-то оказался командующим фронтом и отчитывал товарища Тарханова за недостаток слонов во вверенной ему части.

«Где твои слоны, товарищ командир?!» — напирал магараджа, — «Почему фуража не заготовили?»

Собеседник оправдывался тем, что указаний на этот счет не поступало, на что командующий хмурил брови и обещал расстрелять всех виновных из пулеметов. Полтора большевика потел, видения были невыносимы. Не было в Городе счастливых детских снов. Всем снилась печаль и горе. Даже доктору Смеле, произведенному этой ночью в сан Божьего заместителя и ему, утонувшему в небесной бюрократии, было плохо.

«Уложение священное за нумером три бис выполняете, пан доктор? По форме триста двадцать четыре соборной!» — спрашивал его кто-то, скрывавшийся за сияющими сполохами. — «Подушевой учет ведете? Болящие по графе поступлений проводятся?»

Тощий старик кутался в грязную простыню и что-то мямлил в ответ. Что-то невразумительное. Как оправдаться он не знал. Небеса были недовольны. Декабрь плыл над затихшим Городом, неслышимый и невидимый, как легкая дымка.

Глава 30. Музей империализма

— Это самое, правду только те ищут, у которых в трамвае кошелек срезали. Только им она и нужна. Был бы кошелек, так и плюнули на правду. А остальные без нее обходились и обходиться будут, — торжественно объявила бабка Вахорова.

Красные ушли две недели назад. Они вытрясли необходимые припасы из обитателей Веселой Горы. Тарханов попросту окружил сельцо и пустил по домам продкоманду. «Именем революции!» в этот раз уже не провозглашали, деловито выламывая двери прикладами. Загрузив возы, Полтора большевика согнал строптивых крестьян на площадь и произнес прочувствованную речь о необходимости борьбы. Жители сельца согласно кивали и временами даже нестройно кричали «Да здравствует Коминтерн!». Хотя, по правде сказать, что кричали на митинге, достоверно известно не было, уж больно шумно было после поборов. Злые крестьяне дули в усы и бормотали: «Кляти москали». Впрочем, все согнанные дружно заявили, что благодарны революции и лично товарищу Троцкому, что оказалось достаточно. Наутро последние всадники растаяли за горизонтом.