Скучный декабрь

Бабка Вахорова, сидевшая сейчас в новеньком музее мирового капитала, все-таки украла свой отрез, а Леонарду, помимо припасов, от щедрот национализации досталась собственная супница и зуб комиссара отряда Полутора большевиков. Под ним пан Штычка укрепил картонку с многозначительной обжигающей надписью: «Зуб пламенного борца с мировым империализмом товарища З.С. Певзнера, утерянный в борьбе». Супница, совершившая очередной таинственный оборот и вновь оказавшаяся в руках отставного флейтиста, поместилась на криво сколоченном столике. Под ней была еще одна грозная надпись: «Предмет быта империалистов». Веселые васильки, украшавшие вражеский предмет, беззаботно улыбались хмурым стеклам бывшего полицейского участка. Где Зиновий Семенович ее добыл, осталось загадкой.

— Про кошелек вам ничего не скажу, пани Вахорова. Но мне без этой правды никак нельзя, вот вам крест, — комиссар музея Штычка вытянул ноги и закурил большевистского табака.

Времена для него настали спокойные и сытые. Вот только в организованный пламенным Зиновием Семеновичем музей люди не ходили. Даже греться. Находились, конечно, любопытные, что заглядывали в окна, но интересовал ли их быт искореняемого империализма, Леонард не знал. И единственными посетителями заведения за все время стали бабка Вахорова и пани Анна, которой отставной флейтист презентовал долгожданный веник.

— Да где же ее искать, пан Леонард? — подала голос верная жена пана Смиловица. Она с интересом рассматривала зуб комиссара Певзнера. Пехотинец затянулся горьким дымом и прозрачно глянул на собеседницу, но та оставила страстный аванс без ответа.

— Мне архангел говорил, что везде, — кротко произнес он.

Слушавшая диалог бабка Вахорова фыркнула, вишневая шляпка задергалась, исторгая, еле видимую в пасмурном свете декабрьского дня пыль. В разговор пана Штычки с Гавриилом в Городе верили слабо, тем более что рассказчик снабжал описание многочисленными вымышленными подробностями. Вроде той, что его преосвященство прибыл на встречу в автомобиле и вербовал отставного флейтиста в шоферы. Неистовый Коломыец жарко оспаривал этот момент, будто располагал более достоверной информацией. Его глупые выводы, строившиеся на полном отсутствии топлива в небесах, были спокойно опровергнуты музыкантом заявившем, что эти частности сугубо духовны и таинственны. На что путеец принялся долго и нудно объяснять принципы работы парового двигателя и его отличие от мотора машины. С ним соглашались.

И лишь стремительно меняющий должности Антоний Кулонский делал печальное лицо, потому как сам имел почти ежевечерние сеансы с неугомонным паном Вуху.

— Так если она везде, то что ее не нашел никто до сих пор? — резонно произнесла пани Анна и глянув на другой предмет выставки ахнула, — так-то е ваша супница, пан Штычка?

— Моя, — подтвердил собеседник, — вот и говорите, что в целом мире ничего не найдешь.

Ему хотелось произвести на нее впечатление, и он сходу изобразил воображаемый трудный путь предмета. Краткий перечень городов и стран, в которых тот побывал, был почерпнут из «Географии» Павла Левандовского, которой до войны старательно мучили реалистов. Широты и долготы в ней были опущены, также, как и прочие сложные вещи, вроде нумерации страниц. А суть науки числилась в заучивании городов и стран. Сам Левандовский пролез в авторы, так как водил дружбу с товарищем министра, когда перед революцией переписали учебники, «дабы упростить процесс образования». Учиться при этом перестали вовсе, потому что совместно с учебниками, кто-то мудрый упростил заодно и экзамены. Оставив выпускникам три вопроса: веруют ли они, как относятся к власти и умеют ли писать и считать.

По рассказу флейтиста выходило, что супница объехала целый мир и побывала и в американских пампасах, и в Париже. Все те невероятные истории и приключения невинного предмета из столового сервиза, который отец Леонарда пан Матей подарил его матери, произвели на слушательниц большое впечатление. Бабка даже немного высунулась из тулупа, что делала нечасто, а лишь в минуты крайнего волнения и интереса.

— И тогда пан Певзнер выхватил револьвер и стрельнул старого графа прямо в грудь, — закончил повествование комиссар музея.

— Скажете тоже: прямо в грудь, — экономка поморщила кукушечье личико.

— Да лопни мои глаза! — поклялся рассказчик. — Три пульки стрелял, и все в манишку ему. И все из-за женщины одной.

В светлых глазах пани Анны вспыхнули слезы, настолько история была романтическая и кровавая. И она уже собиралась произнести: «… а чтобы вам, пан Штычка, не зайти вечером на чай? Не то как пропали на месяц, так и носу не кажете…», как в разговор влезла бабка Вахорова.

— За женщин еще не то может быть, это самое, — произнесла она, жуя усы. — За женщин не только стреляли, еще и под трамвай бегали… Вот в Закрочиме одному пану изменила паненка. Загуляла, это самое, с почтальоном. Тот так убивался, так убивался. По сусалам изменщицу настукал, а потом говорит, нету жизни говорит, пойду, это самое, брошусь под трамвай.