Скучный декабрь

Махновцы метались, возникая лавами из-под земли и исчезая под грохот своих тачанок. Рубились с ними кавалеристы генерала Краевского, суетливо летали сабли над головами.

— Забий! Забий! — до хрипа и стонов тех, кого топтали кони.

Всегда страшен встречный бой, ой как страшен. Когда летишь навстречу, пригнувшись к конской гриве, ощущая ладонью каждый шнур витой рукояти. И воешь, вопишь от страха, глядя из-под папахи на противника, что несется к тебе. Тоненьким кажется твое оружие, ненадежным, шириной всего-то четыре сантиметра. Четыре сантиметра острого металла, что отделяют твою жизнь от смерти. Свистит оно залихватски, рассекая воздух, вскрикивает нежно, до того момента пока не происходит первая сшибка. Всхрапывают кони, кусают друг дружку и всадников. Валятся оземь, рубят истошно на пределе сил. Руки, головы, ключицы, кости в щепу. Кубарем летит бой. В полную силу. Так, что забываешь страх и полощешь, полощешь крестом, как учили. Искрами и звоном исходит клинок, сладость отдает в руку при ударах. Кипит кровь, замерзая на саблях узорами, словно не жидкость это, а пар. Своя — чужая, не понять уже. Только вспыхнувшая темнота да слабость, навалившаяся неожиданно останавливают. Потому как не видишь уже ничего, и коня своего не видишь, на бок завалившегося, ни стремени, в котором нога застряла, ничего не видишь. А тонешь, тонешь в себе, в морозе что вокруг, в темноте. Без остатка, без разума, без страха особого. Умирать было легко. Люди это умели.

Писал кто-то историю, наспех брызгая кровью вместо чернил, кривыми некрасивыми буквами писал, торопясь заполнить ту пустоту, которая была повсюду. Но куда этим всем мертвым и живым было понять сердца женщин. Не до этого было, торопились они куда-то, бездумно и бесцельно. Словно не было уже времени. Словно заканчивалось оно в следующее мгновение.

— Так-то придете, пан?

— Приду, — твердо пообещал Леонард, глядя в светлые глаза. Пани Анна потупилась и отворила калитку, ей бы хотелось пригласить его прямо сейчас, но это казалось неприличным. Мало ли, что подумают соседи. Мало ли?

Боги, ну что они могли такого подумать? Если достойный пан Мурзенко, ел в данный момент зимнего ежа, найденного при разборе навеса во дворе. Дров в Городе не было, и каждый выкручивался, как мог. Еж был жестким и сильно отдавал псиной. Торговец сеном крякал и закрывал глаза, представляя далекого гуся, съеденного компанией на торжестве философа Кропотни.

Сам же маленький учитель бесцельно бродил по улицам Города, размышляя о том, когда придет ответ на письмо, отправленное с таким риском. Ему казалось, что красные уже вступили в Вильно и невеста написала в ответ.

«Ведь должен быть в понедельник? А сегодня что у нас? Est non patent.. или patet? Может incertum?» — латынь маленький учитель стал забывать и ему было стыдно. Он представил встречу со своей нервической лавочницей. И оглушительный конфуз с подарочным адресом, который собирался написать, посвятив невесте чувственные строки.

«Grata ad urbes! Urbum? Meum amur».

Адрес никак не выходил, потому что старый философ путал слова, ставил их не в том порядке. Табачная невеста смеялась над бесплодными усилиями. В мыслях Кропотня бормотал что-то извинительное, отчего его позор только усиливался. Вдова с экзотической фантазией щурила базедовы глаза, покачивая ножкой.

«Вам бы в первую ступень, cara sponsus!» — язвила она, — «Ну-ка, просклоняйте cibos! Не можете, нет?»

Грамматические беды заставляли краснеть голодного учителя. Как склонять этот проклятый глагол напрочь вылетело из головы, занятой подготовкой к предстоящей свадьбе и поисками еды. Чтобы как-то отвлечься, он принялся размышлять о торговле табаком и других приятных вещах.

«Комнату мою оставим, будем у нее жить. Табак, он при любой власти хорошее дело. А сейчас так и вообще выгодное. Курят все от нервов. И большевики, и деникинцы и французы, те тоже курят. Еще табак жуют и нюхают». — универсальный продукт, потреблявшийся при любой власти, казался замечательным и пану Кропотне захотелось поскорей сменить затертый пиджачок, в котором он обычно ходил на солидный фартук. Тот, по его мнению, носили все торговавшие табаком. Он грезил темным прилавком, ларями с табаком, крупной и теплой женой с безудержной фантазией.

Улицы тянулись дряхлыми заборами, в голове маленького учителя маячило счастье. Счастье, подогреваемое запасами спитого чая, хранимого в коробке на подоконнике. Кроме чая, коммерческая муза неожиданно родила блестящую мысль о соломе, которой были завалены прихожая и часть комнаты. Из-за чего передвигаться по холостяцкому жилищу стало неудобно. Соседи бурчали, а домохозяйка пани Лобусовска даже грозила выселить маленького философа.

— Огень наделаете, пан! — недовольно заявляла она, — ешче кошу свою притащили.