Скучный декабрь

На лица будущих героев стоило посмотреть: санитар с заплывшим, налившимся фиолетовым синяком глазом, вымазанный засохшей кровью, растеряно скользил по собравшимся взглядом, а отставной флейтист вытянулся во фрунт.

«Все равно хуже уже не будет. Что случилось, то и случилось». — размышлял он. — «А то и схожу в разведку, может медаль дадут».

«А может и крест тебе деревянный выдадут», — встрял пан Вуху, появившийся из пустой бутылки, валявшейся в соломе. Покойный закрочимский десятник сноровисто встал на крыло, как откормленная мясная муха и присел на погон, продолжавшего разглагольствовать о долге и смерти ротмистра Тур-Ходецкого. — «Каждому по делам его отмеряют».

«А какие у меня дела?»- поинтересовался музыкант. — "Служу, никого не трогаю«.

«А это неважно. Все служат, но каждому уже свое отмерено», — уверил его назойливый собеседник, — «Кому медаль, а кому крест без имени. Покурить трошки есть у тебя?»

«Нету», — признался Леонард, — «Быц може на дорогу выдадут. Чтоб веселей было разведывать. Идти — то далеко, мало версты две».

«Может и две, а может идти и ехать потом». — загадочно произнес пан Вуху и брызнул в сторону, где с еле слышным хлопком исчез. Потому что закончивший речь ротмистр снял рогатувку, настала очередь благословления отца Крысика.

Боязливый падре вышел вперед и с больным недоумением узнал в одном из будущих героев худого пехотинца, который кукарекал на заменявшей завтрак проповеди.

Тот ел его глазами из- за чего благословление мучеников на подвиг вышло скомканным. Ксендз проблеял несколько дежурных фраз о долге сынов перед церковью, по большей части повторяя слова командира бронепоезда, потом зачем-то вручил музыканту свои четки. А потом наскоро осенил Пшибыла и Штычку крестным знамением и торопливо отбыл в командный отсек «Генерала Довбора».

Топая по насыпи к открытому люку, падре растеряно благословил еще железнодорожную команду броневика, трусящую шлак из топки под руководством инспектора. Благословленные механики прекратили безостановочную матерную ругань, сдернули шапки и замерли, наблюдая как тщедушный ксендз карабкается в броневагон.

Там отважный святой отец забился в командный отсек, перекрестился и неслышно замер в полутьме.

На контрольной платформе продолжились проводы. Ротмистр царственным жестом распустил строй голодного воинства и обратился к новоиспеченным мученикам.

— Писать умеете? — получив утвердительные кивки хмельной Тур-Ходецкий, которого начало накрывать выпитое, предложил всем налить, а затем распорядился принести бумагу и карандаши. — Пишите родным, на случай если отдадите жизни во славу и спасение Родины. Отчизна должна знать своих героев.

— Ошмелюсь донешч, пан ротмистр, что мне писать некуда, — сообщил пан Штычка, — я по такому разе вроде как круглая сирота. И писать не особо могу. Вот Млечинове до войны был сиротский приют, а инспектором там служил пан Келижек. Не знаете его случаем?

— Нет, — наивно произнес сиятельный конник.

— Жаль. Очень известный был человек. В сентябре случайно ударился головой и придумал стать известным писарцем. Что бы, стало быть, денег заработать. Открылась у него невероятная тяга к сочинительству. На неделю по триста листов бумаги исписывал. Попишет, попишет да отправит в цензурную управу. Те ему в отказ: вроде как — не можем ваш почерк разобрать, любезный пан. Он им все поправит печатными буквами и взад направит. Они ему: то пан, никак не можем пропустить, надо больше листиков насочинить. Но так, чтобы интересно было. Что бы там, про призраков, про инвалидов было чего. Он смекнул как это сделать, дал сиротам какую-то книгу, чтобы переписать, стало быть. Еще и сказал, если не перепишут, да еще аккуратно, он им порции снизит. В общем весь приют ему писал. А закончилось знаете чем, пан официр?

— Чем? — обреченно поинтересовался пан Станислав и выпил.

— Забрали его сыскные, лопни мой глаз. Та книжка, что сироты переписывали, оказалась вредной пропагандой. Вроде даже как манифест это был. Его заарестовали и в тюрьму посадили, за агитацию.

Заглянув в светлые глаза отставного пехотинца, ротмистр не нашелся что ответить, потому глупо поинтересовался знает ли Леонард «Вспомни мамины колени».

— Никак нет, пан командир!

— Жест зле. Скверно.

Пока они разговаривали. Бывший поездной повар принялся писать. Он помуслил химический карандаш, наморщил лоб и зашевелили губами, проговаривая каждое слово про себя:

«Дорогая Христина! Если ты получишь это письмо, знай, что с войны я не вернулся. А погиб как герой на защите Родины. Как только ты это прочитаешь, дуй к Лешеку в Отвоцек и набери у него в амбаре тараканов, сколько сможешь…»

Прервавшись на этом моменте, огромный санитар нахмурился, размышляя как сообщить жене самое главное. Поджал синие от карандаша губы, затем бросил косой взгляд заплывшим глазом на молчавших провожающих и дописал:

«Я тебе потом все объясню. Целую тебя, Христина. Твой Миколай».

Довольный своей хитростью он аккуратно сложил листик в конверт и поднялся.

— Готов? — спросил, наблюдавший за ним хорунжий. В ответ санитар шмыгнул носом и мрачно кивнул.