Скучный декабрь

— То не мороз, пани Анна, то океан переполняющих меня чувств. Про то я вам скажу, что в Минске, на Рыночной улице, приняли как-то одного студента консерватории. Уж очень он не понравился городовому. Стоял у столба и морщился. Бестактное, по былому времени дело. Честь по чести свели его в участок, а он все морщится и морщится. Пришлось в околотке дать ему раза. Потому что околоточному показалось, что тот делает ему всяческие издевки над ним. А студентик встал и откланялся ему. Спасибо, говорит, господин жандармский начальник, ибо излечили вы меня от нервного припадка. Я, говорит, завсегда им страдаю с перепою. Ну, как водится, отобрали у него что-то около рубля и отпустили на все четыре стороны. А на следующий день, студент уже сам пришел. Дайте мне, говорит, господин жандарм, по роже, а то у меня опять нервические мысли открылись, боюсь, патриотизмом все закончится. Так и ходил два года каждый день. Его уже и гнали, и дверь запирали, вроде никого нет. Прятались от него. Разные препоны ему строили, нет, говорит, мне без ваших целебных рукоположений никак нельзя. Человек я нервный, к действительности неприученный. А потом сдал он экзамен на коллежского и уехал в Мелитополь насовсем. А началось у того пана все, от неразделенной любви, пани Анна.

Экономка шедшая рядом с ним, почему-то вздохнула и, переложив таз в другую руку, хлопнула по рукаву шинели, вызвав облако пыли.

— Одежду вам почистить надо, пан Леонард. Совсем на стройке вашей обносились. Ставьте шинелку вашу в сенцах, не то пыли понатащите в дом. Я почищу зараз.

Кинув шинель и фуражку на лавку, музыкант потопал в комнату, а хозяйка завозилась с чайником на плите.

— Как там пан голова наш поживает? — крикнула она из кухни.

— Ничего поживает, он теперь у нас пламенный борец, пани Анна, — ответил пан Штычка, рассматривая семейные фотографии четы Смиловиц. Ревнивый пан Антон старательно таращил глаза с бумаги, силясь прожечь в переносице флейтиста пару дыр. Подкрученные усы его торчали в стороны настолько, что вызывали опасения для желающих ударить его по щекам. Темный галстук супруга пани Анны нагло топорщился. Пристально изучив обе фотографии, флейтист хмыкнул и отвернулся. Ему показалось, что соперник, искоренявший сейчас мировой империализм под руководством товарища Троцкого, плюнул вслед и погрозил кулаком. На подобное проявление ненависти пан Штычка никак не отреагировал, занявшись по своему обыкновению ничегонеделаньем. На улице зима носила в подоле хлопки выстрелов, старательно вываливая шум под сохнущее во дворе белье. Это было намного интереснее каких-то там ревностей и обид.

Через пару минут, в ходе которых Леонард бессмысленно глядел в светлое окно, качаясь с носка на пятку, в комнату вплыла экономка с двумя парящими чашками и чайником на разносе.

— Вы садитесь за стол удобно, пан Штычка. Сейчас мужнины папиросы найду.

— Не имейте беспокойства, пани Анна. Уже сажусь. Уж очень уютно тут у вас, по-домашнему даже, — флейтист потеребил бахрому скатерти, свисающую со стола. В тиши чистеньких комнат дома пани Смиловиц было слышно, как кто-то, с хрипом выдыхая воздух, пробежал за забором. Захлопали выстрелы и, топоча, пронеслись кони.

— Никакого покою, что делается? — озабоченно произнесла экономка и придвинула к Леонарду половиненую пачку «Зефира» и спички, — курите прямо здесь. Тоскую я чего-то без этого духа.[2]

Скучный декабрь плавал над этими двумя, запертыми в домике на окраинах Города. Втекал в трубы и холодные сенцы. С удивлением смотрел на суетливых серых людей, с треском и грохотом носящихся по улицам.

Хальт! — кричали эти люди иным, тем, которые носились в проулках, падали с недоумением в стынущих глазах.

Х.й догонишь! — обещала телега, оснащенная пулеметом Хайрама Максима, звонко отщелкивающего гильзы на выезде из Города.

Хох! — заявляли другие, затянутые в фельдграу, и неслись, неслись редкозубыми цепями на мелькающее злобное пламя. И тоже падали, поднимались, елозили по снегу, марая его красным. Тосковала пани Смиловиц без запаха табака, тосковал Леонард Штычка неведомо почему. И было в этой тоске нечто несбыточное и непостижимое. Потому что брошенные в водоворот изменений люди, подобны песку поднимаемому ветром. Кружатся, летят, туда, куда никогда не хотели и не мыслили попасть.