Скучный декабрь

Глава 11. Шар на дыму великого размера

Была странная для декабря оттепель. Дорога, где из снега проступали следы бесчисленных ног, и, оттиск фантастического в этих местах лакового ботинка наслаивался на отпечаток сапога, была трудно проходима. Покрытые снежным салом неровности заставляли ноги скользить. Приходилось идти осторожно.

«Ну и ничего!» — бодро думал отставной флейтист, сворачивая не туда на очередном перекрестке, — «К вечеру нагоню, небось, братец Франц так зарадуется!»

Поводом для радости господина оберфельдфебеля должна была стать пляшка перцовочки пани Яничековой, бережно хранимая Леонардом на груди.

— Бери, касатик, на дорожку. От скуки печалей, пьекнее средство, — сказала тихая старушка. — А и весной захаживай, работы тут у нас много будет. Все ж не бестолку.

— Да я тебе сейчас, пани бабушка снегу поуберу во дворе. — от души предложил музыкант.

— А чего его убирать — то? Снег я и сама могу, — ответила та, указав на огромный курган, возвышающийся за неопрятно выложенным муром, — Мне бы с огородом помог кто, то ноют кости мои уже на немощь и старость. Ну, никак не управиться.

— Ну тогда бери гитару, то в хозяйстве самая нужная вещь, пани Яничекова! — заверил ее пан Штычка, — В Замосце, до войны жил у управы один господин по бумажной части. Так тот вовсе не мог без гитары. Уж играл, так играл человек! На похороны приглашали, на тезоименитство один раз. Слезу прошибал своей игрою. «Коло мего огродешка» — как затянет, да жалостливо так. И хорошо зарабатывал на этом. А потом на Пасху ошалэл, набил морду городовому и сломал ту гитару. Его, конечно, повязали, да в шпитал закрыли. Так он оттуда сбежал и стал матросом, пани бабушка. И в десятом году вернулся в Замосец с обезьянкой. А обезьянка та всяким трюкам обученная, попроси ее так может министра изобразить, а дальше хуже: голову городского могла. А еще к тому привез шар на дыму великого размера! — тут рассказчик поднял палец, указывая на грандиозность происходившего, — Пожил, пожил помаленьку, да на трехсотлетие, как начал на нем летать по городу. Тут тебе торжества разные, хоругви носят. Так еще подучил обезьянку свою на власть то гадить. И метко так получалось: двенадцать жандармских уделала, а все в белом, не хухры-мухры то! Долго потом голову с канцелярией выслеживал. Вроде как хотел терроризм какой над ним учредить. Я, говорит, пламенею вашей бесконечной глупостью. Устал я казнокрадство ваше наблюдать вовсе. Мне ржеволюция потребна. Весь я как есть, первый в городе ржеволюционер. Те ему с земли, стало быть, кричат: “Вы, дескать, батюшка моменту нашего не воспринимаете по недугу душевному, вам лекарства надобны. А жизнь у народа вот-вот начнет налаживаться! Уже указы разные выписаны, дескать, хорошо народу жить надо!” А он ни в какую, дайте мне правды прямо сюда на шар мой дымовой, иначе, говорит, голову споймаю и обезьянкой своей терроризм ему наделаю. Мне без этой правды, какой, жизнь не мила. Полетал еще маленько, а шар тот и сдулся совсем. Опять его поймали, да в кутузку закатали на десять лет. А ты не летай и правды то не ищи, сказали. Правду то одни хворые и ищут.

Выслушав невероятные приключения сумасшедшего пана с Замосца, бабушка скорбно покивала головой: такось бывает, касатик. А Леонард, вручив ей гитару, зашагал по раскисающей на глазах дороге, осененный в спину охраняющим от всех бед и напастей материнским крестным знамением. Солнце, находясь в прекрасном расположении духа, грело его, за пазухой плескался огонь. И все ему казалось в этом мире настолько хорошо и справедливо, что ближе к обеду, разморенный теплом, он перекусил парой блинов, щедро запив их несущей пламя перцовочкой. А затем еще и выкурил остатки табака господина оберфельдфебеля.

— Я был когда-то паном,

Паном, жиганом,

И я не ходил босой.

Ел деликатесы,

Славил всю Пересыпь,

Славился своей красой.

Ой, болит сердце, болят почки,

А чтой-то давит мне на грудь.

А золотые вы мои денёчки,

Мне вас не вернуть!

А золотые вы мои денёчки,

Мне вас не вернуть!

Девушки- красотки,

Девушки-кокотки,

Вспомню я о вас — молчу.

Вспомню эти ночи,

Что смотрел вам в очи,

А теперь я не хочу!

— пел отставной флейтист, бодро топая вперед. И получилось, что, поворачивая, на всех этих развилках и перекрестках он, в конце концов, настолько отклонился от цели своего путешествия, что завернул в противоположную сторону, возвращаясь в Город, но уже другой дорогой.

Сколько еще таких, скользящих по неуклюжему льду дорог, оборванных да грязных бродило сейчас, догоняя, возвращаясь, просто глупо пытаясь куда-то добраться? Много. И не понять было никому, зачем и куда шли все, потому что не было цели, а все окружающее тонуло в вязкой неопределенности. Каждый искал только своей, такой справедливой правды. Но не было ее, ни для кого, потому как усталый людской глупостью мир давно сошел с ума.

«Как бы к ужину поспеть». - озабочено размышлял музыкант, ускоряя шаг. — «Небось заругают, уж заругают за отсутствие. А вдруг бой какой? Да без гитариста-то?»